— Был бы Фомка сын мой родной — я б его вышколил!

Играя веткой акации, Любовь молча слушала речь отца,внимательно и пытливо поглядывая на его возмущенное, дрожащее лицо. Становясьстарше, она незаметно для себя изменяла недоверчивое и холодное отношение кстарику. Всегда кипевший в делах, бойкий и умный, он одиноко шел по своемупути, а она видела его одиночество, знала, как тяжело оно, и ее отношения котцу становились теплее, Уже порой она вступала в споры со стариком; он всегдаотносился к ее возражениям пренебрежительно и насмешливо, но с каждым разомвнимательней и мягче.

— Если б покойник Игнат прочитал в газете о безобразнойжизни своего сына — убил бы он Фомку! — говорил Маякин, ударяя кулаком постолу. — Ведь как расписали? Срам!

— За дело! — сказала Любовь.

— Я не говорю — зря! Облаяли, как и следовало... И кто эторазошелся?

— Не всё ли вам равно? — спросила девушка.

— Любопытно... Бойко, жулик, изобразил Фомкино поведение...Видимо — сам с ним гулял и всему его безобразию свидетелем был...

— Н-ну, он не станет с Фомой гулять! — убежденно сказалаЛюбовь и густо покраснела под пытливым взглядом отца.

— Ишь ты! Ха-арошие знакомства у тебя, Любка! —юмористически ядовито сказал Маякин. — Ну, кто это писал?

Ей не хотелось говорить, но отец настаивал, и голос егостановили всё суше и сердитей. Тогда она беспокойно спросила его:

— А вы ему ничего не сделаете?

— Я? Я ему — голову откушу! Ду-реха! Что я могу сделать?Они, эти писаки, неглупый народ... Сила, черти! А я не губернатор... да и тотни руку вывихнуть, ни языка связать не может... Они, как мыши, — грызутпомаленьку... н-да! Ну, так кто же это?

— А помните, когда я училась, гимназист ходил к нам, Ежов?Черненький такой...

— Видал, как же! Так это он? Мышонок!.. И в ту пору видноуже было, что выйдет из него — непутевое... Надо бы мне тогда заняться им...может, человеком стал бы...

Любовь усмехнулась, взглянув на отца, и с задором спросила:

— А разве тот, кто в газетах пишет, не человек? Старик долгоне отвечал дочери, задумчиво барабаня пальцами по столу и рассматривая своелицо, отраженное в ярко начищенной меди самовара. Потом, подняв голову, онприщурил глаза и внушительно, с азартом сказал:

— Это не люди, а — нарывы! Кровь в людях русскихиспортилась, и от дурной крови явились в ней все эти книжники-газетчики, лютыефарисеи... Нарвало их везде и всё больше нарывает... Порча крови — отчего? Отмедленности движения... Комары откуда? От болота... В стоячей воде всякая нечистьзаводится... И в неустроенной жизни то же самое...

— Вы не то говорите, папаша! — мягко сказала Любовь.

— Это как же — не то?

— Писатели-люди самые бескорыстные... это— светлые личности!Им ведь ничего не надо — им только справедливости, — только правды! Они некомары...

Любовь волновалась, расхваливая возлюбленных ею людей; еелицо вспыхнуло румянцем, и глаза смотрели на отца с таким чувством, точно онапросила верить ей, будучи не в состоянии убедить.

— Э-эх ты! — со вздохом сказал старик, перебивая ее. —Начиталась! Ты мне скажи — кто они? Неизвестно! Ежов вот — что он такое? Нашемубогу — бя! Только правды им надо, — скажете?! Ишь, скромники какие?! А еслиона, правда-то, самое дорогое и есть?.. Ежели ее, может быть, каждый молчаищет? Ты мне поверь бескорыстным человек не может быть... за чужое он не станетбиться... а ежели бьется — дурак ему имя, и толку от него никому не будет!Нужно, чтоб человек за себя встать умел... за свое кровное... тогда ондобьется! Правда! Я почтя сорок лет одну и ту же газету читаю и хорошо вижу...вот пред тобой моя рожа, а предо мной — на самоваре вон — тоже моя, нодругая... Вот газеты эти самоварную рожу всему и придают, а настоящей невидят... А ты им веришь... Я знаю — в самоваре моя рожа испорчена.

— Папаша! — тоскливо воскликнула Любовь. — Но ведь в книгахи газетах защищают общие интересы, всех людей.

— А в какой газете написано про то, что тебе жить скучно идавно уж замуж пора? Вот те и не защищают твоего интересу! Да и моего незащищают... Кто знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои понимает?

— Нет, папаша, это всё — не то, не то! Я не умею возразитьвам, но я чувствую — это не так! — говорила Любовь почти с отчаянием.

— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, инет в ней ничего стойкого: всё пошатнулось! Все набекрень живут, на один бокходят, никакой стройности в жизни нет... Орут только все на разные голоса. Акому чего надо — никто не понимает! Туман на всем... туманом все дышат, оттогои кровь протухла у людей... оттого и нарывы... Дана людям большая свободаумствовать, а делать ничего не позволено, — от этого человек не живет, а гниети воняет...

— Что же надо делать? — спросила Любовь, облокачиваясь настол и наклоняясь к отцу.

— Всё! — азартно крикнул старик. — Всё делай!.. Валяй, ктово что горазд! А для того — надо дать волю людям, свободу! Уж коли насталотакое время, что всякий шибздик полагает про себя, будто он — всё может исотворен для полного распоряжения жизнью, — дать ему, стервецу, свободу! На,сукин сын, живи! Ну-ка, живи! А-а! Тогда воспоследует такая комедия: почуяв,что узда с него снята, — зарвется человек выше своих ушей и пером полетит — итуда и сюда... Чудотворцем себя возомнит, и начнет он тогда дух свойиспущать...

Старик сделал паузу и с ехидной улыбкой, понизив голос,продолжал:

— А духа этого самого строительного со-овсем в нем малаятолика! Попыжится он день-другой, потопорщится во все стороны и вскоростиослабнет, бедненький! Сердцевина-то гнилая в нем... Ту-ут его, голубчика, ипоимают настоящие, достойные люди, те настоящие люди, которые могут...действительными штатскими хозяевами жизни быть... которые будут жизнью правитьне палкой, не пером, а пальцем да умом. Что, скажут, устали, господа? Что,скажут, не терпит селезенка настоящего-то жару? — И, повысив голос, властнымтоном старик закончил свою речь: — Ну, как теперь вы, такие-сякие, — молчать ине пищать! А то, как червей с дерева, стряхнем вас с земли! Цыц, голубчики! Вотоно как произойдет, Любавка! Хе-хе-хе!

Старику было весело. Его морщины играли, и, упиваясь своейречью, он весь вздрагивал, закрывал глаза и чмокал губами, как бы смакуячто-то...

— Ну и тогда-то вот те, которые верх в сумятице возьмут, —жизнь на свой лад, по-умному и устроят... Не шаля-валя пойдет дело, а— как понотам! Не доживешь до этого, жаль!..

На Любовь слова отца падали одно за другим, как петликрепкой сети, падали, опутывая ее, и девушка, не умея освободиться из них,молчала, оглушенная речами отца. Глядя в лицо его напряженным взглядом, онаискала опоры для себя в словах его и слышала в них что-то общее с тем, о чемона читала в книгах и что казалось ей настоящей правдой. Но злорадный,торжествующий смех отца царапал ей сердце, и эти морщины, что ползали по лицуего, как маленькие, темные змейки, внушали ей боязнь за себя пред ним. Оначувствовала, что он поворачивает ее куда-то в сторону от того, что в мечтахказалось ей таким простым и светлым.