Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутогодалеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их стоялгрубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины спровизией, бумажки конфект, корки апельсин... В углу плота насыпана грудаземли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках,грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только чтосъели стерляжью уху, теперь на столе пред ними стояли вина и фрукты.

Утомленная двухдневным кутежом и только что оконченнымобедом, компания была настроена скучно. Все смотрели на реку, беседовали, норазговор то и дело прерывался паузами. День был ясен и по-вешнему бодро молод.Холодно-светлое небо величаво простерлось над мутной водою широко разлившейсяреки. Далекий горный берег был ласково окутан синеватой дымкой мглы, тамблестели, как большие звезды, кресты церквей. У горного берега река былаоживлена — сновали пароходы, шум их доносился тяжким вздохом сюда, в луга, гдетихое течение волн наполняло воздух звуками мягкими. Огромные баржи тянулисьтам одна за другой против течения, — точно свиньи чудовищных объемов взрывалигладь реки. Черный дым тяжелыми порывами лез из труб пароходов и медленно таялв свежем воздухе. Порой гудел свисток — как будто злилось и ревело большоеживотное, ожесточенное трудом. В лугах было тихо, спокойно. Одинокие деревья,затопленные разливом, уже покрывались ярко-зелеными блестками листвы. Скрываяих стволы и отразив вершины, вода сделала их шарообразными, и казалось, что прималейшем дуновенье ветра они поплывут, причудливо красивые, по зеркальному лонуреки...

Рыжая женщина, задумчиво глядя вдаль, тихо и грустно запела:

Вдоль по Волге ре-ке

Легка лодка плы-э-вё-от...

Брюнетка, презрительно прищурив свои большие строгие глаза,сказала, не глядя на нее:

— Нам и без этого скучно...

— Не тронь, пусть поет! — добродушно попросил Фома,заглядывая в лицо своей дамы. Он был бледен, в глазах его вспыхивали какие-тоискорки, по лицу блуждала улыбка, неясная и ленивая.

— Давайте хором петь!.. — предложил господин с бакенбардами.

— Нет, пускай вот они две споют! — оживленно воскликнулУхтищев. — Вера, спой эту, — знаешь? «На заре пойду...» Павленька, спойте!

Хохотунья взглянула на брюнетку и почтительно спросила ее:

— Можно спеть, Саша?

— Я сама буду петь! — заявила подруга Фомы и, обратившись кдаме с птичьим лицом, приказала ей: — Васса, пой!

Та тотчас погладила рукой горло и уставилась круглымиглазами в лицо сестры. Саша встала на ноги, оперлась рукой о стол и, поднявголову, сильным, почти мужским голосом певуче заговорила:

Хорошо -о тому на свете жить,

У кого нету заботушки,

В ретивом сердце зазнобушки!

Ее сестра качнула головой и протяжно, жалобно, высокимконтральто застонала:

Эх -у -ме -ня -у— кра— сно— й— де— еви— цы...

Сверкая глазами на сестру, Саша низкими нотами сказала:

Как былинка, сердце высохло -о-о!

Два голоса обнялись и поплыли над водой красивым, сочным,дрожащим от избытка силы звуком. Один жаловался на нестерпимую боль сердца и,упиваясь ядом жалобы своей, — рыдал скорбно, слезами заливая огонь своихмучении. Другой — низкий и мужественный — могуче тек в воздухе, полный чувстваобиды. Ясно выговаривая слова, он изливался густою струёй, и от каждого словавеяло местью.

Уж я ему это выплачу...

— жалобно пела Васса, закрыв глаза.

За-азноблю его, по-овысушу...

— уверенно и грозно обещала Саша, бросая в воздух крепкие,сильные звуки... И вдруг, изменив темп песни и повысив голос, она запела так жепротяжно, как сестра, сладострастные угрозы:

Суше ветра, су-уше буйного,

Суше тон травы коше-оные...

Ой, коше-ные, просушеные...

Фома, облокотясь на стол, смотрел в лицо женщины, в черныеполузакрытые глаза ее. Устремленные куда-то вдаль, они сверкали так злорадно,что от блеска их и бархатистый голос, изливавшийся из груди женщины, емуказался черным и блестящим, как ее глаза. Он вспоминал ее ласки и думал:

«И откуда она, такая? Даже боязно с ней...» Ухтищев,прижавшись к своей даме, с блаженным лицом слушал песню и весь сиял отудовольствия. Господин в бакенбардах и Званцев пили вино и тихо шептались очем-то, наклонясь друг к другу. Рыжая женщина задумчиво рассматривала ладоньруки Ухтищева, держа ее в своих руках, а веселая девушка стала грустной,наклонила низко голову и слушала песню, не шевелясь, как очарованная. От кострашел мужик. Он ступал по доскам осторожно, становясь на носки сапог, руки егобыли заложены за спину, а широкое бородатое лицо всё преобразилось в улыбкуудивления и наивной радости.

Эх, — ты восчувствуй, добрый молодец!

— тоскливо взывала Васса, покачивая головой. Сестра, ещевыше вскинув голову, закончила песню:

Какова тоска любо-овная-а-а!

Кончив петь, она гордо посмотрела вокруг и, опустившисьрядом с Фомой, обняла его за шею сильной рукой.

— Что, хороша песня?..

— Славная! -сказал Фома, улыбаясь ей.

— Браво-о! Браво, Александра Савельевна! — кричал Ухтищев, авсе остальные били в ладони. Но она не обращала на них внимания, и, властнообнимая Фому, говорила:

— Вот ты мне и подари что-нибудь за песню...

— Ладно, я подарю.. — согласился Фома.

— Что?

— Ты скажи...

— Скажу в городе. И если подаришь, что я хочу, — о, как ятебя любить буду!

— За подарок-то? — спросил Фома, недоверчиво усмехаясь. — Аты бы просто...

Она спокойно взглянула на него и, секунду подумав,решительно сказала:

— Просто — рано... Я лгать не буду, прямо говорю — люблю заденьги, за подарки... Можно и так любить... да. Ты подожди, — я присмотрюсь ктебе и, может, полюблю бесплатно... А пока — не обессудь... мне, по моей жизни,много денег надо...

Фома слушал ее, улыбался и вздрагивал от близости ее тела. Вуши ему лез какой-то надтреснутый и скучный голос Званцева:

— Я не могу понять красот этой прославленной русскойпесни... Что в ней? Волчий вой, голодное что-то, дикое... Э... это собачьинемощи. Нет веселья, нет шика... Вы послушайте, что и как поет француз! Или —итальянец...

— Позвольте, Иван Николаевич... — возмущенно кричал Ухтищев.

— Я должен с этим согласиться — русская песня однообразна итускла... — прихлебывая вино, говорил человек с бакенбардами.