— Я сказал — ко-ко-тка... — произнес усатый человек, такдвигая губами, точно он смаковал слово. — А если вы не понимаете этого — могупояснить...

— Да уж, — глубоко вздыхая, сказал Фома, не сводя с негоглаз, — вы объясните...

Ухтищев всплеснул руками и сунулся куда-то в сторону отних...

— Кокотка, если вам угодно знать, — продажная женщина... —вполголоса сказал усатый, приближая к Фоме свое большое, толстое лицо.

Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться отнего, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого человека.Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и всё большое,грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такттрепки:

— За глаза — не ругайся — а ругайся — в глаза прямо — вглаза — прямо в глаза...

Он испытывал жгучее наслаждение, видя, как смешноразмахивают в воздухе толстые руки и как ноги человека, которого он трепал,подкашиваются под ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана икатались по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой иунижением этого солидного человека, полный кипучего злорадства, вздрагивая отсчастья мстить, Фома возил его по полу и глухо, злобно рычал в дикой радости. Онв эти минуты переживал чувство освобождения от скучной тяжести, давно ужестеснявшей грудь его тоскою и недомоганьем. Его схватили сзади за талию иплечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, ноон ничего не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой,стонавшей, извиваясь под его рукой... Наконец его оторвали, навалились на него,и, как сквозь красноватый дым, он увидел пред собой, на полу, у ног своих,избитого им человека. Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами,пытаясь встать; двое черных людей держали его под мышки, руки его висели ввоздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий голосом, кричалФоме:

— Меня бить... нельзя! Нельзя! Я имею орден... подлец! О,подлец! У меня дети... меня все знают! Мер-рзавец... Дикарь... о-о-о! Дуэль!

А Ухтищев звонко говорил прямо в ухо Фоме:

— Пойдемте! Голубчик, бога ради...

— Погоди, я дам ему в рожу пинка...— попросил Фома. Но егопотащили куда-то. В ушах его звенело, сердце билось быстро, но он чувствовалсебя легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и свободно вздохнув, онсказал Ухтищеву, добродушно улыбаясь:

— Здорово я ему задал, а?

— Слушайте! — возмущенно воскликнул веселый секретарь. —Это, извините, дико! Это, чёрт возьми... я первый раз вижу!

— Милый человек! — ласково сказал Фома. — Аль он не стоиттрепки? Не подлец он? Как можно за глаза сказать такое? Нет, ты к ней поди и ейскажи... самой ей, прямо!..

— Позвольте, — дьявол вас возьми! Да ведь не за нее жетолько вы его отдули?

— То есть как не за нее? А за кого? — удивился Фома.

— За кого? Я не знаю... очевидно, у вас были счеты! Фу,господи! Вот сцена! Вовеки не забуду!

— Он, этот самый, кто такой? — спросил Фома и вдругзасмеялся. — Как он кричал, — дурак!

Ухтищев пристально взглянул в лицо и спросил его:

— Скажите — вы в самом деле не знаете, кого били? Идействительно за Софью Павловну только?

— Вот — ей-богу! — побожился Фома.

— Чёрт знает что такое!.. — Он остановился, с недоумениемпожал плечами и, махнув рукой, вновь зашагал по тротуару, искоса поглядывая наФому. — Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич...

— К мировому он меня?

— Дай боже, чтобы так... Он вице-губернатора зять

— Н-ну-у?! — протянул Фома, и лицо у него вытянулось.

— Н-да-с. Говоря по совести, он и мерзавец и мошенник...Исходя из этого факта, следует признать, что трепки он стоит... Но принимая вовнимание, что дама, на защиту коей вы выступили, тоже...

— Барин! — твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева.— Ты мне всегда очень нравился... и вот идешь со мной теперь... Я это понимаю имогу ценить... Но только про нее не говори мне худо. Какая бы она по-вашему нибыла, — по-моему... мне она дорога... для меня она — лучшая! Так я прямо говорю...уж если со мной ты пошел — и ее не тронь... Считаю я ее хорошей стало быть,хороша она...

Ухтищев услыхал в голосе Фомы большое волнение, взглянул нанего и задумчиво сказал:

— Любопытный вы человек, надо сознаться...

— Я человек простой... дикий! Побил вот, и — мне весело... Атам будь что будет,..

— Боюсь — нехорошо будет... Знаете, — откровенность заоткровенность, — и вы мне нравитесь... хотя — гм! — опасно с вами... Найдетэтакий... рыцарский стих, и получишь от вас выволочку...

— Ну уж! Чай, я еще первый раз это... не каждый день битьлюдей буду...сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.

— Экое вы — чудовище! Вот что — драться дико... скверно,извините меня... Но, скажу вам, — в данном случае вы выбрали удачно... Выпобили развратника, циника, паразита... и человека, который, ограбив своихплемянников, остался безнаказанным.

— Вот и слава богу! — с удовольствием выговорил Фома. — Вотя его и наказал немножко...

— Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко... Тольковот что, дитя мое... позвольте мне дать вам совет... я человек судейский... Он,этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и он есть существосоциальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать допоры, пока он не преступит границы уложения о наказаниях... Но и тогда не вы, амы, судьи, будем ему воздавать... Вы же — уж, пожалуйста, потерпите...

— А скоро он вам попадется в руки-то? — наивно спросил Фома.

— Н-неизвестно... Так как он малый неглупый, то, вероятно,никогда не попадется... И будет по вся дни живота его сосуществовать со мною ивами на одной и той же ступени равенства пред законом... О боже, что я говорю!комически вздохнул Ухтищев.

— Секреты выдаешь? — усмехнулся Фома.

— Не то, чтобы секреты, а... не надлежит мне бытьлегкомысленным... Ч-чёрт! А ведь... меня эта история оживила... Право же,Немезида даже и тогда верна себе, когда она просто лягается, как лошадь...

Фома вдруг остановился, точно встретил какое-то препятствиена пути своем.

— А началось это ведь с того, — медленно и глухо договорилФома, — что вы сказали — уезжает Софья Павловна...

— Да, уезжает... Ну-с!

Он стоял против Фомы и с улыбкой в глазах смотрел на него.Гордеев молчал, опустив голову и тыкая палкой в камень тротуара.

— Идемте?