— Ну, это хорошо, что поссорился, — одобрительно сказаладевушка, — а то бы она тебя завертела... она — дрянь, кокетка... ух, какие япро нее вещи знаю!

— Совсем она не дрянь, — угрюмо сказал Фома. — И ничего тыне знаешь... Всё вы врете!

— Ну уж, извини!

— Нет... вот что, Люба, — тихо и просительно сказал Фома, —ты не говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...

— Са-ама?! — удивленно воскликнула Люба. — Какая...странная! Что же она сказала?..

— Виновата... — с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.

— Только? — в вопросе девушки звучало разочарование; Фомауслышал его и с надеждой спросил:

— Мало разве?..

— Очень ты любишь ее?

Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:

— Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...

— Удивляюсь я, как можно любить такую? -пожав плечами,спросила девушка.

— Еще как можно! — воскликнул Фома.

— Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней,что лучше ее не видал...

— Не видал! — согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал:— Может, лучше и нет... Она для меня — очень нужна! — задумчиво и тихопродолжал он. — Боюсь я ее, — то есть не хочу я, чтобы она обо мне плоходумала... Иной раз тошно мне! Подумаешь — кутнуть разве, чтобы все жилызазвенели? А вспомнишь про нее и — не решишься... И во всем так — подумаешь оней: «А как она узнает?» И побоишься сделать...

— Да-а, — задумчиво протянула девушка, — значит, ты еелюбишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?

— И всё у нее — особенное, — рассказывал Фома. — Говорит онапо-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...

— Что же у вас вышло? — спросила Любовь. Фома вместе состулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, сталрассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные имМедынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.

— Я ей: «Эх ты! Играла ты со мной — зачем?» — гневно и супреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно киваяголовой, поощряла его:

— Вот — хорошо! Ну, а она?

— Молчит! — тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. -Тоесть она говорила... да что в том?

Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тожемолчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрелочто-то мутное.

— Зажгла бы ты огонь!.. — предложил Фома.

— Какие мы с тобой оба несчастные... — сказала Люба ивздохнула.

Фоме не понравилось это.

— Я — не несчастный... — твердо возразил он. — Я просто непривык еще жить...

— Человек, который не знает, что он сделает завтра, —несчастный! — с грустью говорила Люба. — Я — не знаю. И ты тоже... У менясердце никогда не бывает спокойно — всё дрожит в нем какое-то желание...

— Это и у меня есть, — сказал Фома. — Эх!.. Надо однако идтив клуб...

— Не уходи... — попросила Люба.

— Надо, там ждет меня один... Прощай!

— До свиданья! — Она протянула ему руку и печальнопосмотрела в глаза его.

— Спать ляжешь? — спросил Фома, крепко пожимая ее руку.

— Почитаю немножко...

— Ты к этому — как пьяница к водке... — с сожалением сказалон.

— Что же есть лучше?

Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из нихувидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как еежелания. Фома кивнул ей головой и подумал:

«Тоже заплуталась, как и та...»

При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желаяспугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.

Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняясор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фомаморщился от пыли, щурил глаза и думал:

«Ежели теперь встретится мне женщина — значит, СофьяПавловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежелимужчина — не пойду завтра, — погожу еще...»

Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что емузахотелось ткнуть палкой собаку...

А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стояоколо двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидавГордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:

— Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме засвой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно икрепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:

— А почему вы знаете, что я скромный?

— Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, непьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Нашанесравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.

— Софья Павловна? — медленно спросил Фома.

— Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?

Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул влицо Фомы.

А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у негоспускается на грудь и он не может помешать этому...

— Уезжает Медынская? — раздался жирный басовой голос. —Славно! Я рад...

— Позвольте — почему? — воскликнул Ухтищев. Фома глуповатоулыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тотважным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые,жирные, противные слова:

— А по-отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...

— Фи, Мартын Никитич! — укоризненно сказал Ухтищев,наморщивая брови.

— Почем вы знаете, что она кокетка? — угрюмо спросил Фома,подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом,отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:

— Я не сказал — ко-окетка...

— Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине,которая...— заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:

— Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, — какоеон слово сказал?

И, проговорив это твердо и спокойно, Фома сунул руки глубоков карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу принялаявно вызывающий вид... Усатый господин вновь оглянул его и насмешливо улыбнулся...

— Господа! — тихо воскликнул Ухтищев.