— Вот всё говорят — деньги? — сказал Фома с неудовольствием.— А какая от них радость человеку?

— Мм... — промычал Щуров. — Плохой из тебя купец будет, колиты силы денег не понимаешь...

— Кто ее понимает? — спросил Фома.

— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный человек...Яшка понимает... Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай— что они содержат в себе? Тогда поймешь, что всё это — сила человеческая, всёэто-ум людской... Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их,деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут... И будешь ты в тупору владыкой себя считать...

— Этого не делают...

— Оттого, что у дураков денег не бывает... Деньги пускают вдело... около дела народ кормится... а ты надо всем тем народом — хозяин... Богчеловека зачем создал? А чтобы человек ему молился... Он один был, и было емуодному-то скучно... ну, захотелось власти... А как человек создан по образу,сказано, и по подобию его, то человек власти хочет... А что, кроме денег,власть дает?.. Так-то... Ну, а ты — деньги принес мне?

— Нет... — ответил Фома. От речей старика в голове у негобыло тяжело и мутно, и он был доволен, что разговор перешел наконец на деловуюпочву.

— Это напрасно! — сказал Щуров, строго нахмурив брови. —Срок прошел — надо платить...

— Получите завтра половину...

— Зачем половину? Все давай!

— Уж очень нам теперь нужны деньги-то...

— А их нет? Однако и мне нужны...

— Подождите!

— Э, брат, ждать не буду! Ты не отец... ваш брат, молокосос,народ ненадежный... в месяц можешь ты всё дело спутать... а я от того убытокпонесу... Ты мне завтpa все подай, а то векселя протестую... У меня это живо!

Фома смотрел на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тотстарик, что недавно еще говорил словами прозорливца речи о дьяволе... И лицо иглаза у него тогда другие были, — а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и нащеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, еслине заплатить ему в срок, — он действительно тотчас же опорочит фирму протестомвекселей...

— Что, видно, плохи дела-то? — усмехнулся Щуров. — Ну,говори начисто где отцовы деньги рассыпал?

Фоме захотелось испытать старика.

— Дела не очень веселые... — сказал он, хмурясь, — поставокнет... задатков не получили... ну, и трудновато.

— Та-ак!.. Пособить, что ли?

— Сделайте милость... отсрочьте платежи-то, — попросил Фома,скромно опустив глаза.

— Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...

— А на сколько времени отсрочите? — осведомился Фома.

— На полгода...

— Покорно благодарю...

— Не на чем... Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты вотчто: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед...а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму...

Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:

— Завтра пришлите векселя... я их вам оплачу полностью...

Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз поднасмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:

— И так хорошо...

— Спасибо... за ласку!

— Не даешься ты... а то я бы тебя приласкал! — ленивопроговорил старик, оскаливая зубы.

— Н-да! попадешь вам в руки...

— Тепло будет...

— Нагреете, что говорить...

— Ну, однако, паренек, будет! — сурово сказал Щуров. — Хотьты и думаешь про себя, что неглуп... только рано это... Сыграл вничью, да уж ихвастаться стал!.. А ты у меня выиграй... тогда и пляши от радости...Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...

— Не беспокойтесь... Прощайте!

— С богом!

Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнулпротяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:

— «Ми-ило-осердия двери отверзи нам... благословеннаябогородице...»

Фома унес с собой от старика двойственное чувство: Щуров инравился ему и в то же время был противен.

Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его вмилосердие бога, и — старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.

«И этот тоже про жизнь говорит... и вот — грехи свои знает,а не плачется, не жалуется... Согрешил — подержу ответ... А та?.,» — Онвспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. «А та — кается... не поймешьу ней — нарочно она или в самом деле у нее сердце болит...»

Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешилнапомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение кстарику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.

— Н-ну, был я у Щурова!.. — сказал он, придя к Маякину иусаживаясь за стол.

Маякин в засаленном халатике и со счетами в рукахнетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:

— Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома... Мне к девятив думу надо, рассказывай скорей.

Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил емупереписать векселя.

— Э-эх! — с сожалением, тряхнув головой, воскликнул ЯковТарасович. — Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вестидела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому быпойти... Я бы его вокруг пальца обернул!

— Ну, едва ли! Он говорит: «Я дуб...»

— Дуб? А я — пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его толькосвиньям годны... И выходит, что дуб — глуп...

— Да ведь всё равно платить надо...

— С этим не торопятся... умные люди! А ты — готов бегомбежать, чтобы деньги отдать... купец!

Яков Тарасович был решительно недоволен крестником. Онморщился и сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай.

— Сахар подвинь мне, видишь — не достану... Лицо Любови былобледно, глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко... Фома посмотрел нанее и подумал:

«Смирная какая при отце-то...»

— О чем он говорил с тобой? — спросил его Маякин.

— Насчет грехов...

— Ну конечно! Всякому человеку свое дело дорого... а он —фабрикант грехов... Давно о нем и на каторге и в аду плачут-тоскуют, ждут — недождутся...

— Увесисто говорит он, — задумчиво сказал Фома, помешиваячай в стакане.

— Меня ругал? — осведомился Маякин, ехидно искривив лицо.