Он смотрел на нее и улыбался. Должно быть. Медынскаязаметила развязность его поведения и новое в его улыбке — она оправила платье иотодвинулась от него. Их глаза встретились — и Медынская опустила голову.

— Тает! — задумчиво сказала ока, разглядывая кольцо на своеммизинце.

— Н-да... ручьи везде... — любуясь своими ботинками, сообщилФома.

— Это хорошо... Весна идет...

— Уж теперь не задержит...

— Придет весна, — повторила Медынская негромко и как бывслушиваясь в звук слов.

— Влюбляться станут люди, — усмехнувшись, сказал Фома изачем-то крепко потер руки.

— Вы собираетесь? — сухо спросила Медынская.

— Мне — нечего... я — давно!.. Влюблен на всю жизнь...

Она мельком взглянула на него и снова начала играть,задумчиво говоря:

— Как это хорошо, что вы только еще начинаете жить... Сердцеполно силы... и нет в нем ничего темного...

— Софья Павловна! — тихо воскликнул Фома. Она ласковымжестом остановила его.

— Подождите, голубчик! Сегодня я могу сказать вам... что-тохорошее... Знаете — у человека, много пожившего, бывают минуты, когда он,заглянув в свое сердце, неожиданно находит там... нечто давно забытое... Онолежало где-то глубоко на дне сердца годы... но не утратило благоухания юности,и когда память дотронется до него... тогда на человека повеет... живительной свежестьюутра дней...

Струны под ее пальцами дрожали, плакали, Фоме казалось, чтозвуки их и тихий голос женщины ласково и нежно щекочут его сердце... Но,твердый в своем решении, он вслушивался в ее слова и, не понимая их содержания,думал:

«Говори! Теперь уж не поверю никаким твоим речам...»

Это раздражало его. Ему было жалко, что он не может слушатьее речь так внимательно и доверчиво, как раньше, бывало, слушал...

— Вы думаете о том, как нужно жить? — спросила женщина.

— Иной раз подумаешь — а потом опять забудешь. Некогда! —сказал Фома и усмехнулся. — Да и что думать? Видишь, как живут люди... ну,стало быть, надо им подражать.

— Ах, не делайте этого! Пожалейте себя... Вы такой...славный!.. Есть в вас что-то особенное, -что? Не знаю! Но это чувствуется... Имне кажется, вам будет ужасно трудно жить... Я уверена, что вы не пойдетеобычным путем людей вашего круга... нет! Вам не может быть приятна жизнь,целиком посвященная погоне за рублем... о, нет! Я знаю, — вам хочется чего-тоиного... да?

Она говорила быстро, с тревогой в глазах. Фома думал, глядяна нее:

«К чему это она клонит?»

Подвинувшись к нему, она заглядывала в лицо его, убедительноговоря:

— Устройте себе жизнь как-нибудь иначе... Вы сильный,молодой... хороший!..

— А коли хорош я, так и мне должно быть хорошо! — воскликнулФома, чувствуя, как им овладевает волнение и сердце начинает трепетно биться...

— Ах, на земле всегда хорошим хуже, чем дурным!.. — сгрустью сказала Медынская.

И снова из-под пальцев ее запрыгали дрожащие нотки музыки.Фома почувствовал, что, если он сейчас не начнет говорить то, что нужно, —позднее он ничего не скажет ей...

«Господи, благослови!» — мысленно произнес он ипониженным голосом, с напряжением в груди начал:

— Софья Павловна! Будет уж!.. Мне надо говорить... Я пришелсказать вам вот что: будет! Надо поступать прямо... открыто... Привлекали выменя к себе сначала... а теперь вот отгораживаетесь от меня... Я не пойму, чтовы говорите... у меня ум глухой... но Я ведь чувствую — спрятать себя выхотите... я вижу — понимаете вы, с чем я пришел!

Его глаза разгорались, и с каждым словом голос становилсягорячей и громче. Она качнулась всем корпусом вперед и тревожно сказала:

— О, перестаньте...

— Нет уж — буду говорить!

— Я знаю, что вы хотите сказать...

— Не всё вы знаете! — с угрозой сказал Фома, вставая наноги. — А вот я всё знаю про вас — всё!

— Да? Тем лучше для меня! — спокойно проговорила Медынская.

Она тоже встала с кушетки, как бы желая уйти куда-то, но,постояв секунды две, снова опустилась на свое место. Лицо у нее было серьезное,губы плотно сжаты, но глаза она опустила, и Фома не видел их выражения. Ондумал, что когда скажет ей: «Я всё знаю про вас!» — она испугается, ей будетстыдно, и, смущенная, она попросит у него прощения за то, что играла с ним.Тогда он крепко обнимет ее и простит. Но этого не вышло: он сам смутился предее спокойствием, смотрел на нее, искал слов, чтобы продолжать свою речь, и ненаходил их.

— Тем лучше...— повторила она сухо и твердо. — Так вы узналивсё, да? И, конечно, осудили меня, как и следовало... Я понимаю, я виноватапред вами... Но... нет, я не буду оправдываться...

Она замолчала, вдруг нервным жестом подняв руки вверх,схватилась за голову... И стала оправлять волосы...

Фома глубоко вздохнул. Слова Медынской убили в нем какую-тонадежду, надежду, присутствие которой в сердце своем он ощутил лишь теперь,когда она была убита. И с горьким упреком, покачивая головой, он сказал:

— Бывало, смотрел я на вас и думал: «Экая она красивая,хорошая... Голубка!..» А вы вот сами говорите — виновата... эхма!

Голос его оборвался. А женщина тихонько засмеялась.

— Какой вы славный и смешной...

Парень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ееласковыми словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел вгруди против нее, таяло в нем от теплого блеска ее глаз. Женщина казалась емутеперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом,точно упрашивала, и всё улыбалась; но он не вслушивался в ее слова.

— Пришел я к вам, — заговорил он, перебивая ее речь, — безжалости!.. Думал — я ей скажу! А ничего не сказал... и не хочется... Сердцеупало... Дышите вы на меня как-то... Эх, напрасно я увидал вас! Что вы мне?Уходить, видно, надо...

— Подождите, голубчик, не уходите! — торопливо сказалаженщина, протягивая к нему руку. — Зачем же так... сурово? Не сердитесь наменя! Что я вам? Вам нужна иная подруга, такая же простая, здоровая душою, каксами вы... Она должна быть веселая, бодрая... Я ведь уже старуха... Я воттоскую... так пусто и скучно живется мне... так пусто! Знаете, — когда человекпривыкнет жить весело, а радоваться не может, — плохо ему! Смеется не он, —жизнь смеется над ним... А люди... Послушайте! Как мать, советую вам, прошу иумоляю вас — не слушайте никого, кроме вашего сердца! Живите так, как оно вамподскажет. Люди ничего не знают, ничего не могут сказать верного... не слушайтеих!