Но ему было не легче и наедине с ней. Встречая его ласковойулыбкой, она усаживалась с ним в одном из уютных уголков гостиной и обыкновенноначинала разговор с того, что, изгибаясь кошкой, заглядывала ему в глаза темнымвзглядом, в котором вспыхивало что-то жадное.

— Я так люблю говорить с вами, — музыкально растягиваяслова, пела она. Все эти — мне надоели... они скучные, ординарные, изношенные.А вы — свежий, искренний. Ведь вы их тоже не любите?

— Терпеть не могу! — твердо ответил Фома.

— А меня? — тихонько спрашивала она. Фома отводил глаза всторону и, вздыхая, говорил:

— Который раз вы это спрашиваете...

— Вам трудно сказать?

— Не трудно... да зачем?

— Мне нужно знать это...

— Играете вы со мной...— угрюмо говорил Фома. А она широкооткрывала глаза и тоном глубокого изумления спрашивала:

— Как играю? Что значит — играть? И лицо у нее было такоеангельское, что он не мог не верить ей.

— Люблю я вас, люблю! Разве это можно не любить вас? —горячо говорил он, и тотчас же пониженным голосом с грустью добавлял: — Да ведьвам это не нужно!..

— Вот вы и сказали! — удовлетворенно вздыхала Медынская иотодвигалась от него подальше. — Мне всегда страшно приятно слушать, как вы этоговорите... молодо, цельно... Хотите поцеловать мне руку?

Он молча схватывал ее белую, тонкую ручку и, осторожносклонясь к ней, горячо и долго целовал ее. Она вырывала руку, улыбающаяся,грациозная, но ничуть не взволнованная его горячностью. Задумчиво, с этим,всегда смущавшим Фому, блеском в глазах, она рассматривала его, как что-торедкое, крайне любопытное, и говорила:

— Сколько у вас здоровья, сил, душевной свежести... Вызнаете — ведь вы, купцы, еще совершенно не жившее племя, целое племя соригинальными традициями, с огромной энергией души и тела... Вот вы, например:ведь вы драгоценный камень, и если вас отшлифовать... о!

Когда она говорила: у вас, по-вашему, по-купечески, — Фомеказалось, что этими словами она как бы отталкивает его от себя. Это было игрустно и обидно. Он молчал, глядя на ее маленькую фигурку, всегда как-тоособенно красиво одетую, всегда благоухающую, как цветок, и девически нежную.Порой в нем вспыхивало дикое и грубое желание схватить ее и целовать. Нокрасота и эта хрупкость тонкого и гибкого тела ее возбуждали в нем страхизломать, изувечить ее, а спокойный, ласковый голос и ясный, но как быподстерегающий взгляд охлаждал его порывы: ему казалось, что она смотрит прямов душу и понимает все думы... Эти взрывы чувства были редки, вообще же юношаотносился к Медынской с обожанием, удивляясь всему в ней — ее красоте, речам,ее одежде. И рядом с этим обожанием в нем всегда жило мучительно остроесознание его отдаленности от нее, ее превосходства над ним.

Такие отношения установились у них быстро; в две-три встречиМедынская вполне овладела юношей и начала медленно пытать его. Ей, должно быть,нравилась власть над здоровым, сильным парнем, нравилось будить и укрощать в немзверя только голосом и взглядом, и она наслаждалась игрой с ним, уверенная всиле своей власти. Он уходил от нее полубольной от возбуждения, унося обиду нанее и злобу на себя. А через два дня снова являлся для пытки.

Однажды он робко спросил ее:

— Софья Павловна!.. Были у вас дети?

— Нет...

— Я так и знал! — с радостью вскричал Фома. Она взглянула нанего глазами совсем маленькой и наивной девочки и сказала:

— Почему же вы это знали? И зачем вам знать, были ли у менядети?

Фома покраснел, наклонил голову и начал говорить ей глухо итак, точно выталкивая слова из-под земли, и каждое слово весило несколькопудов.

— Видите... ежели женщина, которая... то есть родила, то унее глаза... совсем не такие...

— Да-а? Какие же?

— Бесстыжие! — бухнул Фома. Медынская рассмеялась своимсеребристым смехом, и Фома, глядя на нее, рассмеялся.

— Вы простите! — сказал он наконец. — Я, может, нехорошо...неприлично сказал...

— О, нет, нет! Вы не можете сказать ничего неприличного...вы чистый, милый мальчик. Итак, у меня глаза не бесстыжие?

— У вас — как у ангела! — восторженно объявил Фома, глядя нанее сияющим взглядом.

А она взглянула на него так, как не смотрела еще до этойпоры, — взглядом женщины-матери, грустным взглядом любви, смешанной с опасениемза любимого

— Идите, голубчик... Я устала и хочу отдохнуть...— сказалаона ему, вставая и не глядя на него.

Он покорно ушел.

Некоторое время после этого случая она держалась с ним болеестрого и честно, точно жалея его, но потом отношения приняли снова форму игрыкошки с мышью.

Отношения Фомы к Медынской не могли укрыться от крестного, иоднажды старик, скорчив ехидную рожу, спросил его:

— Фома! Ты почаще голову щупай, чтоб не потерять тебе ееслучаем.

— Это вы насчет чего? — спросил Фома.

— А насчет Соньки, больно уж часто ты к ней ходишь.

— Что вам? — грубовато сказал Фома. — И какая она для васСонька?

— Мне — ничего, меня не убудет оттого, что тебя обгложут. Ачто ее Сонькой зовут — это всем известно... И что она любит чужими руками жарзагребать тоже все знают.

— Она умная! — твердо объявил Фома, хмурясь и пряча руки вкарманы. Образованная...

— Умная, это верно! Образованная... Она тебя образует...Особенно шалопаи, которые вокруг нее...

— Не шалопаи, а... тоже умные люди! — злобно возразилФома, уже сам себе противореча. — И я от них учусь... Я что? Ни в дудку, нипоплясать... Чему меня учили? А там обо всем говорят... всякий свое словоимеет. Вы мне на человека похожим быть не мешайте.

— Фу-у! Ка-ак ты говорить научился! То есть как град покрыше... сердито! Ну ладно, — будь похож на человека... только для этогобезопаснее в трактир ходить; там человеки всё же лучше Софьиных — А ты бы,парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к чему... Например —Софья... Что она изображает? Насекомая для украшения природы и больше — ничего!

Возмущенный до глубины души, Фома стиснул зубы и ушел отМаякина, еще глубже засунув руки в карманы. Но старик вскоре снова заговорил оМедынской.

Они возвращались из затона после осмотра пароходов и, сидя вогромном и покойном возке, дружелюбно и оживленно разговаривали о делах. Этобыло в марте: под полозьями саней всхлипывала вода, снег почти стаял, солнцесияло в ясном небе весело и тепло.

— Приедешь, — к барыне своей первым делом пойдешь? —неожиданно спросил Маякин, прервав деловой разговор.