Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише,пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорятс ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — всеони или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова осудьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни,упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.

«Что это значит? — думалось ему, — что такое жизнь, если этоне люди? А люди всегда говорят так, как будто это не они, а есть еще что-то,кроме людей и оно мешает им жить».

Жуткое чувство страха охватило парня; он вздрогнул и быстрооглянулся вокруг. На улице было пустынно и тихо; темные окна домов тусклосмотрели в сумрак ночи, и по стенам, по заборам следом за Фомой двигалась еготень.

— Извозчик! — громко закричал он, ускоряя шаги. Теньвстрепенулась и пугливо поползла за ним, безмолвная и черная.

Прошло с неделю времени после разговора с Медынской. И дни иночи образ ее неотступно стоял пред Фомой, вызывая в сердце ноющее чувство. Емухотелось пойти к ней, он болел от желания снова быть около нее, но хмурился ине хотел уступить этому желанию, усердно занимаясь делами и возбуждая в себезлобу против женщины. Он чувствовал, что если он пойдет к ней, то увидит ее нетакой уже, какой оставил, в ней что-то должно измениться после разговора с ним,и уже не встретит она его так ласково, как раньше встречала, не улыбнется емуясной улыбкой, возбуждавшей в нем какие-то особенные думы и надежды. Боясь, чтоэтого не будет, а должно быть что-то другое, он удерживал себя и мучился...

Работа и тоска о женщине не мешали ему думать и о жизни. Онне рассуждал об этой загадке, вызывавшей в сердце его тревожное чувство, — онне умел рассуждать; но стал чутко прислушиваться ко всему, что люди говорили ожизни. Они ничего не выясняли ему, а лишь увеличивали недоумение и порождали в немподозрительное чувство к ним. Они были ловки, хитры и умны — он это видел; вделах с ними всегда нужно было держаться осторожно; он знал уже, что в важныхслучаях никто из них не говорит того, что думает. И, внимательно следя за ними,он чувствовал, что вздохи их и жалобы на жизнь вызывают в нем недоверие. Молча,подозрительным взглядом он присматривался ко всем, и тонкая морщина разрезалаего лоб...

Однажды утром, на бирже, крестный сказал ему:

— Ананий приехал... Зовет тебя... Ты вечерком сходи к нему,да, смотри, язык-то свой попридержи... Ананий будет его раскачивать, чтоб ты оделах позвонил... Хитрый, старый чёрт... Преподобная лиса... возведет очи внебеса, а лапу тебе за пазуху запустит да кошель-то и вытащит...Поостерегись!..

— Должны мы ему? — спросил Фома.

— А как же! За баржу не заплачено да дров взято пятериковполсотни недавно... Ежели будет всё сразу просить — не давай... Рубль — штукаклейкая: чем больше в твоих руках повертится, тем больше копеек к немупристанет...

— Да ведь как же ему не отдать, если он потребует?

— А пускай он плачет-просит, ты же реви — да не давай!

Ананий Саввич Щуров был крупный торговец лесом, имелогромную лесопилку, строил баржи, гонял плоты... Он вел дела с Игнатом, и Фомане раз видел этого высокого и прямого, как сосна, старика с огромной белойбородой и длинными руками. Его большая и красивая фигура с открытым лицом иясным взглядом вызывала у Фомы чувство уважения к Щурову, хотя он слышал отлюдей, что этот «лесовик» разбогател не от честного труда и нехорошо живет усебя дома, в глухом селе лесного уезда. Отец рассказывал Фоме, что Щуров вмолодости, когда еще был бедным мужиком, приютил у себя в огороде, в бане,каторжника и каторжник работал для него фальшивые деньги. С той поры и началАнаний богатеть. Однажды баня у него сгорела, и в пепле ее нашли обугленныйтруп человека с расколотым черепом. Говорили на селе, что Щуров сам убилработника своего, — убил и сжег. Такие речи говорились о многих богачах города,— все они будто бы скопили миллионы путем грабежей, убийств, а главное — сбытомфальшивых денег. Фома с детства прислушивался к подобным рассказам и никогда недумал о том, верны они или нет.

Знал он также о Щурове, что старик изжил двух жен, — одна изних умерла в первую ночь после свадьбы в объятиях Анания. Затем он отбил жену усына своего, а сын с горя запил и чуть не погиб в пьянстве, но вовремяопомнился и ушел спасаться в скиты, на Иргиз. А когда померла сноха-любовница,Щуров взял в дом себе немую девочку-нищую, по сей день живет с ней, и онародила ему мертвого ребенка... Идя к Ананию в гостиницу, Фома невольновспоминал всё, что слышал о старике от отца и других людей, и чувствовал, чтоЩуров стал странно интересен для него.

Когда Фома, отворив дверь, почтительно остановился на порогемаленького номера с одним окном, из которого видна была только ржавая крышасоседнего дома, — он увидал, что старый Щуров только что проснулся, сидит накровати, упершись в нее руками, и смотрит в пол, согнувшись так, что длиннаябелая борода лежит на коленях. Но, и согнувшись, он был велик...

— Кто вошел? — не поднимая головы, спросил Ананий сиплым исердитым голосом.

— Я. Здравствуйте, Ананий Саввич... Старик медленно поднялголову и, прищурив большие глаза, взглянул на Фому.

— Игнатов сын, что ли?

— Он самый...

— Ну... Садись вон к окну, — поглядим, каков ты! Чаем, чтоли, попоить?

— Я бы выпил...

— Коридорный! — крикнул старик, напрягая грудь, и, забравбороду в горсть, стал молча рассматривать Фому. Фома тоже исподлобья смотрел нанего.

Высокий лоб старика весь изрезан морщинами. Седые, курчавыепряди волос покрывали его виски и острые уши; голубые, спокойные глазапридавали верхней части лица его выражение мудрое, благообразное. Но губы унего были толсты, красны и казались чужими на его лице. Длинный, тонкий нос,загнутый книзу, точно спрятаться хотел в белых усах; старик шевелил губами,из-под них сверкали желтые, острые зубы. На нем была надета розовая рубаха изситца, подпоясанная шелковым пояском, и черные шаровары, заправленные в сапоги.Фома смотрел на его губы и думал, что, наверное, старик таков и есть, какговорят о нем...

— А мальчишкой-то ты больше на отца был похож!.. — вдругсказал Щуров и вздохнул. Потом, помолчав, спросил: — Помнишь отца-то? Молишьсяза него? Надо, надо молиться! — продолжал он, выслушав краткий ответ Фомы. —Великий грешник был Игнат... и умер без покаянья... в одночасье... великийгрешник!

— Не грешнее, чай, других-то, — хмуро ответил Фома,обидевшись за отца.

— Кого — к примеру? — строго спросил Щуров.

— Мало ли грешников!

— Грешнее Игната-покойника один есть человек на земле —окаянный фармазон, твой крестный Яшка... — отчеканил старик.