— Схожу, — недовольно ответил Фома.

— Мм... Что, скажи, часто подарки делаешь ты ей? — просто икак-то задушевно спросил Маякин.

— Какие подарки? Зачем? — удивился Фома.

— Не даришь? Ишь ты... Неужто она просто так, по любви живетс тобой?

Фома вспыхнул от гнева и стыда, круто повернулся к старику иукоризненно сказал:

— Эх! Старый ведь вы человек, а говорите — стыдно слушать!Да разве она пойдет на это?

Маякин чмокнул губами и унылым голосом пропел:

— Какой ты ду-убина! Какой ду-урачина! — и, внезапноозлившись, плюнул. — Тьфу тебе! Всякий скот пил из кринки, остались подонки, адурак из грязного горшка сделал божка!.. Чё-орт! Ты иди к ней и прямо говори:«Желаю быть вашим любовником, — человек я молодой, дорого не берите».

— Крестный! — угрюмо и грозно сказал Фома. — Я этого слушатьне могу. Ежели бы кто другой...

— Да кто, кроме меня, остережет тебя? А ба-а- тюш-ки! —завопил Маякин, всплескивая руками. — Это она тебя всю зиму за нос и водила? Нуно-ос! Ах она, стервоза!

Старик был возмущен; в голосе его звучали досада, злоба,даже слезы. Фома никогда еще не видал его таким и невольно молчал.

— Ведь она испортит тебя! Ах, блудница вавилонская!..

Глаза Маякина учащенно мигали, губы вздрагивали, и грубыми,циничными словами он начал говорить о Медынской, азартно, с злобным визгом.

Фома чувствовал, что старик говорит правду. Ему стало тяжелодышать.

— Ладно, папаша, будет...— тихо и тоскливо попросил он,отвертываясь в сторону от Маякина.

— Эх, надо тебе скорее жениться! — тревожно вскричал старик.

— Христа ради, не говорите! — глухо молвил Фома.

Маякин взглянул на крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось,побледнело, и было много тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губахи в тоскующем взгляде... Справа и слева от дороги лежало поле, покрытоеклочьями зимних одежд. По черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Подполозьями всхлипывала вода, грязный снег вылетал из-под ног лошадей...

— Ну и глуп же человек в своей юности! — негромко воскликнулМаякин. Стоит перед ним пень дерева, а он видит — морда зверева... о -хо-хо!

— Говорите прямыми словами, — угрюмо сказал Фома.

— Чего тут говорить? Дело ясное: девки-сливки, бабы —молоко; бабы близко, девки — далеко... стало быть, иди к Соньке, ежели безэтого не можешь, — и говори ей прямо — так, мол, и так... Дурашка! Чего ж тыдуешься? Чего пыжишься?

— Не понимаете вы...— тихо сказал Фома.

— Чего я не понимаю? Я всё понимаю!

— Сердца, сердце есть у человека!.. — тихо сказал юноша.

Маякин прищурил глаза и ответил:

— Ума, значит, нет...

Охваченный тоскливой и мстительной злобой приехал Фома вгород. В нем кипело страстное желание оскорбить Медынскую, надругаться над ней.Крепко стиснув зубы и засунув руки глубоко в карманы, он несколько часов крядурасхаживал по пустынным комнатам своего дома, сурово хмурил брови и всёвыпячивал грудь вперед. Сердцу его, полному обиды, было тесно в груди. Онтяжело и мерно топал ногами по полу, как будто ковал свою злобу.

— Подлая... ангелом нарядилась!

Порой надежда робким голосом подсказывала ему:

«Может, всё это клевета...»

Но он вспоминал азартную уверенность и силу речей крестногои крепче стискивал зубы, еще более выпячивал грудь вперед.

Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал еедоступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотахпрошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потеречеловека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилилавлечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к СофьеПавловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и всё!

Прислуга Медынской привыкла к его посещениям, и на вопросего «дома ли барыня?» — горничная сказала:

— Пожалуйте в гостиную...

Он оробел немножко... но, увидав в зеркале свою статнуюфигуру, обтянутую сюртуком, смуглое свое лицо в рамке пушистой черной бородки,серьезное, с большими темными глазами, — приподнял плечи и уверенно пошелвперед через зал...

А навстречу ему тихо плыли звуки струн — странные такиезвуки: они точно смеялись тихим, невеселым смехом, жаловались на что-то и нежнотрогали сердце, точно просили внимания и не надеялись, что получат его... Фомане любил слушать музыку — она всегда вызывала в нем грусть. Даже когда «машина»в трактире начинала играть что-нибудь заунывное, он ощущал в груди тоскливоетомление и просил остановить «машину» или уходил от нее подальше, чувствуя, чтоне может спокойно слушать этих речей без слов, но полных слез и жалоб. И теперьон невольно остановился у дверей в гостиную.

Дверь была завешена длинными нитями разноцветного бисера,нанизанного так, что он образовал причудливый узор каких-то растений; нити тихоколебались, и казалось, что в воздухе летают бледные тени цветов. Этапрозрачная преграда не скрывала от глаз внутренности гостиной. Медынская, сидяна кушетке в своем любимом уголке, играла на мандолине. Большой японский зонт,прикрепленный к стене, осенял пестротой своих красок маленькую женщину в темномплатье; высокая бронзовая лампа под красным абажуром обливала ее светомвечерней зари. Нежные звуки тонких струн печально дрожали в тесной комнате, полноймягкого и душистого сумрака. Вот женщина опустила мандолину на колени себе и,продолжая тихонько трогать струны, стала пристально всматриваться во что-товпереди себя.

Фома смотрел на нее и видел, что наедине сама с собой она небыла такой красивой, как при людях, — ее лицо серьезнее и старей, в глазах нетвыражения ласки и кротости, смотрят они скучно, И поза ее была усталой, какбудто женщина хотела подняться и — не могла.

Юноша кашлянул...

— Кто это? — тревожно вздрогнув, спросила женщина. И струны вздрогнули,издав тревожный звук.

— Это я, — сказал Фома, откидывая рукой нити бисера.

— A! Но как вы тихо... Рада видеть вас... Садитесь!.. Почемутак давно не были?

Протягивая ему руку, она другой указывала на маленькоекресло около себя, и глаза ее улыбались радостно.

— Ездил в затеи пароходы смотреть, — говорил Фома спреувеличенной развязностью, подвигая кресло ближе к кушетке.

— Что, в полях еще много снега?

— Сколько вам угодно... Но здорово тает. По дорогам — водавезде...