— В самом деле — для денег, что ли, одних работаешь? Что вних толку, если они власти не дают.

— Ага! — прищурив глаз, сказал Маякин.

— Эх! — обиженно воскликнул Фома. — Как же это отец-то?Говорили вы с ним?

— Двадцать лет говорил...

— Ну, и что он?

— Не доходила до него моя речь... темечко у него толстоватобыло, у покойного... Душу он держал на распашку, а ум у него глубоко сидел...Н-да, сделал он промашку... Денег этих весьма и очень жаль...

— Денег мне не жаль...

— Ты бы попробовал нажить хоть десятую долю из них да тогдаи говорил...

— Я могу войти? — раздался за дверью голос Любы.

— Можешь...— ответил отец.

— Вы сейчас закусывать станете? — спросила она, входя.

— Давай...

Она Подошла к буфету и загремела посудой. Яков Тарасовичпосмотрел на нее, пожевал губами и вдруг, хлопнув Фому ладонью по колену,сказал ему:

— Так-то, крестник! Вникай...

Фома ответил ему улыбкой и подумал про себя:

«А умен... умнее отца-то...»

И тотчас же сам себе, но как бы другим голосом ответил:

«Умнее, но — хуже...»

Двойственное отношение к Маякину всё укреплялось у Фомы:слушая его речи внимательно и с жадным любопытством, он чувствовал, что каждаявстреча с крестным увеличивает в нем неприязненное чувство к старику. Иногдакрестный возбуждал у крестника чувство, близкое к страху, порой даже физическоеотвращение. Последнее обыкновенно являлось у Фомы тогда, когда старик былчем-нибудь доволен и смеялся. От смеха морщины старика дрожали, каждую секундуизменяя выражение лица; сухие и тонкие губы его прыгали, растягивались иобнажали черные обломки зубов, а рыжая бородка точно огнем пылала, и звук смехабыл похож на визг ржавых петель. Не умея скрывать своих чувств, Фома часто иочень грубо высказывал их Маякину, но старик как бы не замечал грубости и, неспуская глаз с крестника, руководил каждым его шагом. Он почти не ходил в своюлавочку, всецело погрузись в пароходные дела молодого Гордеева и оставляя Фомемного свободного времени. Благодаря значению Маякина в городе и широкимзнакомствам на Волге дело шло блестяще, но ревностное отношение Маякина к делуусиливало уверенность Фомы в том, что крестный твердо решил женить его на Любе,и это еще более отталкивало его от старика.

Люба и нравилась ему и казалась опасной. Она не выходилазамуж, и крестный ничего не говорил об этом, не устраивал вечеров, никого измолодежи не приглашал к себе и Любу не пускал никуда. А все ее подруги уже былизамужем... Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ееотца; но когда она начинала с любовью и тоской говорить о Тарасе, ему казалось,что под именем этим она скрывает иного человека, быть может, того же Ежова,который, по ее словам, должен был почему-то оставить университет и уехать изМосквы. В ней много было простого и доброго, что нравилось Фоме, и часто онаречами своими возбуждала у него жалость к себе: ему казалось, что она не живет,а бредит наяву.

Его выходка на поминках по отце распространилась средикупечества и создала ему нелестную репутацию. Бывая на бирже, он замечал, чтовсе на него поглядывают недоброжелательно и говорят с ним как-то особенно. Раздаже он услыхал за спиной у себя негромкий, но презрительный возглас:

— Гордионишко! Молокосос...

Он не обернулся посмотреть, кто бросил эти слова. Богатыелюди, сначала возбуждавшие в нем робость перед ними, утрачивали в его глазахобаяние. Не раз они уже вырывали из рук его ту или другую выгодную поставку; онясно видел, что они и впредь это сделают, все они казались ему одинаковоалчными до денег, всегда готовыми надуть друг друга. Когда он сообщил крестномусвое наблюдение, старик сказал:

— А как же? Торговля-всё равно, что война, — азартное дело.Тут бьются за суму, а в суме — душа...

— Не нравится это мне, — заявил Фома.

— И мне не всё нравится, — фальши много! Но напрямки ходитьв торговом деле совсем нельзя, тут нужна политика! Тут, брат, подходя кчеловеку, держи в левой руке мед, а в правой — нож.

— Не очень хорошо это, — задумчиво сказал Фома.

— Хорошо — дальше будет... Когда верх возьмешь, тогда ихорошо... Жизнь, брат Фома, очень просто поставлена: или всех грызи, иль лежи вгрязи...

Старик улыбался, и обломки зубов во рту его вызвали у Фомыострую мысль: «Многих, видно, ты загрыз...»

— Лучше-то ничего нет? Тут — всё?

— Где же — кроме? Всякий себе лучшего желает... А что оно,лучше? Вперед людей уйти, выше их стать. Вот все и стараются достичь первогоместа в жизни... иной так, иной этак... но все обязательно хотят, чтоб их, какколокольни, издали было видать. К этому человек и назначен, к возвышению...Даже в книге Иова это выражено: «Человек рождается на страдание, как искры,чтобы устремляться вверх». Ты посмотри: ребятишки в играх и то друг другавсегда превзойти хотят. И всякая игра всегда свой высокий пункт имеет, чем онаи занятна... Понял?

— Это я понимаю! — сказал Фома.

— Это надо чувствовать... С одним понятием никуда не допрыгаешь,и ты еще пожелай, так пожелай, чтобы гора тебе — кочка, море тебе — лужа! Эх!Я, бывало, в твои годы играючи жил! А ты всё еще нацеливаешься...

Однообразные речи старика скоро достигли того, на что былирассчитаны: Фома вслушался в них и уяснил себе цель жизни. Нужно быть лучшедругих, затвердил он, и возбужденное стариком честолюбие глубоко въелось в егосердце... Въелось, но не заполнило его, ибо отношения Фомы к Медынской принялитот характер, который роковым образом должны были принять. Его тянуло к ней,ему всегда хотелось видеть ее, а при ней он робел, становился неуклюжим,глупым, знал это и страдал от этого. Он часто бывал у нее, но ее трудно былозастать дома одну: около нее всегда, как мухи над куском сахара, кружилисьраздушенные щеголи. Они говорили с ней по-французски, пели, хохотали, а онмолчал и смотрел на них, полный злобы и зависти. Поджав ноги, он сиделгде-нибудь в уголке ее пестро убранной гостиной и угрюмо наблюдал.

Пред ним, по мягким коврам, бесшумно мелькала она, кидая емуласковые взгляды и улыбки, за ней увивались ее поклонники, и все они так ловко,точно змеи, обходили разнообразные столики, стулья, экраны — целый магазинкрасивых и хрупких вещей, разбросанных по комнате с небрежностью одинаковоопасной и для них и для Фомы. Когда он шел, ковер не заглушал его шагов, и всеэти вещи цеплялись за его сюртук, тряслись, падали. Был там около роялябронзовый матрос, размахнувшийся, чтоб кинуть спасательный круг, на кругевисели веревки из проволоки, и они постоянно дергали Фому за волосы. Всё этовозбуждало смех у Софьи Павловны и ее поклонников, но очень дорого стоило Фоме,бросая его то в жар, то в холод.