Фома пошел, равнодушно говоря:

— Ну и пусть уезжает...

Ухтищев, помахивая тросточкой, стал насвистывать, поглядываяна своего спутника.

— Не проживу я без нее? — спросил Фома, глядя куда-то предсобой, и, помолчав, ответил тихо и неуверенно: — Еще как...

— Слушайте! — воскликнул Ухтищев, — я дам вам хорошийсовет... человек должен быть самим собой... Вы человек эпический, так сказать,и лирика к вам не идет. Это не ваш жанр...

— Ты, барин, говори со мной попроще как-нибудь, — сказалФома, внимательно прослушав его речь.

— Попроще? Я хочу сказать — бросьте вы думать об этойдаме... Она для вас — пища ядовитая...

— Вот и она говорила то же, — угрюмо вставил Фома.

— Говорила?.. — переспросил Ухтищев. — Гм... Вот что... А непойти ли нам поужинать?

— Пойдем,— согласился Фома и вдруг ожесточенно зарычал, сжавкулаки и взмахивая ими. — Пойдем, так пойдем! И так я завинчу... так я, послевсего этого, раскачаюсь — держись!

— Ну, зачем же? Мы — скромненько...

— Нет, погоди! — тоскливо сказал Фома, взяв его за плечо. —Что такое? Хуже я людей? Все живут себе... вертятся, суетятся, имеют каждыйсвой пункт... А мне — скучно... Все довольны собой, а что они жалуются — врут,сволочи! Это так они, — притворяются для красы... Мне притворяться нечего — ядурак... Я, брат, ничего не понимаю... Я думать не умею... мне тошно... одинговорит то, другой — другое... А она... эх! Знал бы ты... я ведь на неенадеялся... я от нее ждал... чего я ждал? Не знаю!.. Но она — самая лучшая... Ия так верил — скажет она мне однажды такие слова... особенные... Глаза, брат, унее больно хороши! Господи!.. Смотреть в них стыдно... Ведь я не то что слюбовью к ней, — я к ней со всей душой... Я думал, что, коли она такаякрасавица, значит, около нее я и стану человеком!

Ухтищев смотрел, как рвется из уст его спутника бессвязнаяречь, видел, как подергиваются мускулы его лица от усилия выразить мысли, ичувствовал за этой сумятицей слов большое, серьезное горе. Было что-то глубокотрогательное в бессилии здорового и дикого парня, который вдруг начал шагать потротуару широкими, но неровными шагами. Подпрыгивая за ним на коротенькихножках, Ухтищев чувствовал себя обязанным чем-нибудь успокоить Фому. Всё, чтоФома сказал и сделал в этот вечер, возбудило у веселого секретаря большоелюбопытство к Фоме, а потом он чувствовал себя польщенным откровенностьюмолодого богача. Откровенность эта смяла его своей темной силой, он растерялсяпод ее напором, и хотя у него, несмотря на молодость, уже были готовые слова навсе случаи жизни, — он не скоро нашел их.

— Э, батенька! — заговорил он, ласково взяв Фому под руку. —Так нельзя! Только что вступили вы в жизнь и — уж философствуете! Нет, такнельзя! Жизнь — для жизни нам дана! Значит — живи и жить давай другим... Вот философия!А женщина эта — ба! Да разве в ней весь свет уж так и сошелся клином?

Я вас, если хотите, познакомлю с такой ядовитой штукой, чтосразу от вашей философии не останется в душе у вас ни пылинки! О,за-амечательный бабец! И как она умеет пользоваться жизнью! Тоже, знаете, нечтоэпическое. И красива, Фрина, могу сказать! И как она будет вам под пару! Ах,чёрт! Право же, это блестящая идея, — я вас познакомлю! Надо клин клиномвышибать...

— Мне совестно...— угрюмо и тоскливо сказал Фома. — Пока онажива — я на баб смотреть не могу даже...

— Такой здоровый, свежий человек — хо-хо! — воскликнулУхтищев и тоном учителя начал убеждать Фому в необходимости для него дать исходчувству в хорошем кутеже.

— Это будет великолепно, и это необходимо вам — поверьте! Асовесть, — вы меня извините! Вы несколько неверно определяете, это не совестьмешает вам, а — робость! Вы живете вне общества, застенчивы и неловки. Высмутно чувствуете всё это... и вот это чувствование принимаете за совесть. Оней же в данном случае не может быть и речи, — при чем тут совесть, когдавеселиться для человека естественно, когда это его потребность и право?

Фома шел, соразмеряя шаги свои с шагами спутника, и смотрелвдоль дороги. Она тянулась между двух рядов зданий, походила на огромную канавуи была полна тьмы. Казалось — ей конца нет, и по ней медленно течет вдальчто-то темное, неиссякаемое, мешающее дышать. Убедительно-ласковый голосУхтищева однотонно звучал в ушах Фомы, и хотя он не вслушивался в слова речи,но чувствовал, что они какие-то клейкие, пристают к нему и он невольнозапоминает их. Несмотря на то, что рядом с ним шел человек, он чувствовал себяодиноким, потерявшимся во тьме. Она обнимала его и медленно влекла за собою, аон ощущал, как его тянет куда-то, и не имел желания остановить себя. Какая-тоусталость мешала ему думать, в нем не было желания сопротивляться увещаниямспутника — и чего ради сопротивлялся бы он?..

— Живут однажды, — говорил Ухтищев, упиваясь своеймудростью, — и не мешает поэтому торопиться жить... Ей-богу, так! Да что тутговорить — вы разрешите мне встряхнуть вас? Поедемте сейчас в один дом... живуттам две сестрицы... ах, как они живут! Решайте!

— Что ж? Я поеду...— сказал Фома спокойно и зевнул. — Непоздно ли? — спросил он, взглянув на небо, покрытое тучами.

— К ним никогда не поздно! — весело воскликнул Ухтищев.

На третий день после сцены в клубе Фома очутился в семиверстах от города, на лесной пристани купца Званцева, в компании сына этогокупца, Ухтищева, какого-то солидного барина в бакенбардах, с лысой головой икрасным носом, и четырех дам... Молодой Званцев носил пенсне, был худ, бледен,и когда он стоял, то икры ног его вздрагивали, точно им противно былоподдерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном, исмешную маленькую головку в жокейском картузе. Господин с бакенбардами называлего Жаном и произносил это имя так, точно страдал застарелым насморком. ДамойЖана была высокая женщина с пышной грудью. Голова ее была сжата с боков, низкийлоб опрокинулся назад, длинный нос придавал ее лицу что-то птичье. Этонекрасивое лицо было совершенно неподвижно, и лишь глаза на нет — маленькие,круглые, холодные — постоянно улыбались проницательной и хитрой улыбкой. ДамуУхтищева звали Верой, это была высокая женщина, бледная, с рыжими волосами. Ихбыло так много, что, казалось, женщина надела на голову себе огромную шапку иона съезжает ей на уши, щеки и высокий лоб; из-под него спокойно и ленивосмотрели большие голубые глаза.

Господин с бакенбардами сидел рядом с молоденькой девушкой,полной, свежей и, не умолкая, звонко хохотавшей над тем, что он, склонясь кплечу ее, шептал ей в ухо.

А дама Фомы была стройная брюнетка, одетая во всё черное.Смуглолицая, с волнистыми волосами, она держала голову так прямо и высоко и такснисходительно смотрела на всё вокруг нее, что было сразу видно, — она себясчитала первой здесь.