— Папаша! — вдруг спросила она старика, повинуясь внезапновспыхнувшей мысли и желанию. — Папаша! А кто, по-вашему, Тарас?

Маякин вздрогнул. Брови у него сердито зашевелились, онпристально уставился острыми глазками в лицо дочери и сухо спросил ее:

— Это что за разговор?

— Разве нельзя говорить про него? — тихо и смущенно сказалаЛюбовь.

— Не хочу я о нем говорить... И тебе не советую! — Старикпогрозил дочери пальцем и, сурово нахмурившись, опустил голову.

Но, сказав, что не хочет говорить о сыне, он, должно быть,неверно понял себя, ибо через минуту молчания заговорил хмуро и сердито:

— Тараска — тоже нарыв... Дышит жизнь на вас, молокососов, авы настоящих ее запахов разобрать не можете, глотаете всякую дрянь, и оттого увас — муть в башках... Тараска... Лет за тридцать ему теперь... пропал он дляменя!.. Тупорылый поросенок...

— Что он сделал? — спросила Любовь, жадно вслушиваясь в речьстарика...

— А кто это знает? Он сам, поди, теперь понять себя неможет... ежели умен стал... А должно — стал-таки умником... не глупого отцасын... и потерпел немало... Балуют их, нигилистов!.. Мне бы их — я бы им указалдело... В пустыни! В пустынные места — шагом марш!.. Ну-ка вы, умники,устройте-ка здесь жизнь по своему характеру! Ну-ка! А в начальники над нимипоставил бы крепких мужичков... Нуте-ка, честные господа, вас поили, кормили,учили — чему вы научились? Пожалуйте должок... Я бы ломаного гроша на них неистратил, а весь сок из них выжал бы — отдай! Человеком пренебрегать нельзя, —в тюрьму его посадить — мало! Ты переступил закон да и барин? Нет, ты мнепоработай... От зерна одного колос целый родится, а чтобы человек без пользыпропадал — нельзя этого допускать!.. Расчетливый столяр каждой щепочке место вделе найдет — так человек должен быть израсходован с пользой для дела, весь, допоследней своей жилки. Всякая дрянь в жизни место имеет, а человек — никогда недрянь... Эх! плохо, когда сила живет без ума, да нехорошо, когда и ум безсилы... Вот теперь Фомка... Кто это там лезет, взгляни-ка!

Обернувшись, Любовь увидала, что по дорожке сада,почтительно сняв картуз и кланяясь ей, идет Ефим, капитан «Ермака». Лицо у негобыло безнадежно виноватое, и весь он какой-то пришибленный. Яков Тарасовичузнал его и, сразу обеспокоившись, крикнул:

— Что случилось?

— Так что — я к вам! — сказал Ефим, с низким поклономостановившись у стола.

— Ну, вижу, ко мне... В чем дело? Где пароход?

— Пароход — там! — Ефим сунул рукой куда-то в воздух итяжело переступил с ноги на ногу.

— Где, чёрт? Говори — что случилось? — гневно закричалстарик.

Ефим вобрал в грудь много воздуха и медленно проговорил:

— Баржу № 9-й разбили. Человеку спину перешибли, — а одногосовсем нет, так что, пожалуй, утоп...

— Та-ак! — зловеще измеряя глазами капитана, протянулМаякин. — Н-ну, Ефимушка, сдеру же я с тебя шкуру...

— Это не я! — быстро сказал Ефим.

— Не ты? — крикнул старик и весь затрясся. — Кто?

— Сами хозяин...

— Фомка?! А ты, — ты что?

— Я — в люке лежал...

— А-а! Ты ле-жал...

— Связанный...

— Что-о? — взвизгнул старик тонким голосом.

— Позвольте по порядку... Так что они были выпимши и кричат:«Ступай прочь! я сам буду командовать!» Я говорю: «Не могу! Как я — капитан...»— «Связать, говорят, его!» И, связавши, спустили меня в люк, к матросам... Акак сами были выпимши, то и захотели пошутить... Встречу нам шел воз... шестьпорожних барж под «Черногорцем». Фома Игнатьич и загородили им путь... Свисталите... не раз... надо говорить правду — свистали!

— Ну-ну?

— Ну, и не справились... две передние навалило на нас... какони вдарили в борт нашей, мы и вдребезги... И они обе разбились... А нам кудагорше пришлось...

Маякин встал со стула и засмеялся дребезжащим злым смехом. АЕфим вздыхал, разводил руками и говорил:

— Характер у них очень уж крупный... Тверезые они больше всёмолчат и в задумчивости ходят, а вот подмочат вином свои пружины — ивзовьются... Так что — в ту пору они и себе и делу не хозяин, а лютый враг —извините! Я хочу уйти, Яков Тарасович! Мне без хозяина — не свычно, не могу ябез хозяина жить...

— Молчать! — сурово сказал Маякин. — Где Фома?

— Там, на месте... Они тотчас опосля этого случая пришли всебя и тут же послали за рабочими... Поднимать будут баржу... чай, уж иначали...

— Один он там? — спросил Маякин, опуская голову.

— Не... совсем... — тихо ответил Ефим, искоса посмотрев наЛюбовь. — Барыня при них... черная такая... Вроде как не в своем умеженщина...— вздыхая, сказал Ефим. — Всё поет... очень хорошо поет... соблазнбольшой!

— Я тебя про нее не спрашиваю! — злобно закричал Маякин.Морщины лица его болезненно сморщились, и Любови показалось, что отец заплачетсейчас...

— Успокоитесь, папаша! — ласково попросила она. — Можетбыть, убыток невелик...

— Невелик? — звонко крикнул Яков Тарасович. — Что ты, дура,понимаешь! Разве баржа разбилась?! Эх ты! Человек разбился! Вот оно что! А ведьон — нужен мне! Нужен он мне, черти вы тупые!

Старик гневно затряс головой и быстрыми шагами пошел подорожке сада к дому...

...Фома в это время был верст за четыреста в деревенскойизбе, на берегу Волги. Он только что проснулся и, лежа среди избы, на ворохесвежего сена, смотрел угрюмо в окно, на небо, покрытое серыми, лохматымитучами.

Не двигая тяжелой с похмелья головой, Фома чувствовал, что вгруди у него тоже как будто безмолвные тучи ходят, — ходят, веют на сердцесырым холодом и теснят его. В движении туч по небу было что-то бессильное ибоязливое... и в себе он чувствовал такое же... Не думая, он вспоминалпережитое за последние месяцы.

Ему казалось, что он упал в мутный, горячий поток, егоохватили темные волны, похожие на эти тучи в небе, — охватили и несут куда-то.Во тьме и в шуме, окружавшем его, он смутно видел, что вместе с ним несутся ещекакие-то люди, каждый день — новые, но все одинаково жалкие, противные. Пьяные,шумные, жадные, они вертелись вокруг него, кутили на его деньги, ругали его,дрались между собой, кричали, даже плакали не раз. Он бил их. Помнит, чтокого-то ударил по лицу, с кого-то сорвал сюртук и бросил его в воду и кто-тоцеловал ему руки мокрыми, холодными губами, гадкими, как лягушки... Целовал и сплачем просил не убивать... Какие-то лица мелькали в его памяти, звуки и словазвучали в ней... Женщина в желтой шелковой кофте, расстегнутой на груди,громким, рыдающим голосом пела: