Фома замолчал, задумался. А Саша встала со скамьи и прошласьпо избе, покусывая губы. Потом остановилась против него и, закинув руки наголову, сказала:

— Знаешь что? Уйду я от тебя...

— Куда? — спросил Фома, не поднимая головы.

— Не знаю... всё равно! Лишнее ты говоришь... Скучно стобой...

Фома поднял голову, взглянул на нее и уныло засмеялся:

— Ну-у? Неужто?

— Я тоже из таких... тоже — придет мое время, — задумаюсь...И тогда пропаду... Но теперь мне еще рано... Нет, я еще поживу... а потом уж —будь что будет!

— А я — тоже пропаду? — равнодушно спросил Фома, уже утомленныйсвоими речами.

— А как же! — спокойно и уверенно ответила Саша. — Такиелюди пропадают...

Они с минуту молчали, глядя в глаза друг другу.

— Что же будем делать? — спросил Фома.

— Обедать надо.

— Нет, вообще? Потом?

— Н-не знаю...

— Так уходишь ты?

— Уйду... Давай еще покутим на прощанье! Поедем в Казань датам-с дымом, с полымем — и кутнем. Отпою я тебя...

— Это можно! — согласился Фома. — На прощанье — следует!..Эх ты... дьявол. Житье! Слушай, Сашка, про вас, гулящих, говорят, что вы доденег жадные и даже воровки...

— Пускай говорят... — спокойно сказала Саша.

— Разве тебе не обидно это? — с любопытством спросил Фома. —Вот ты — не жадная, — выгодно тебе со мной, богатый я, а ты — уходишь... Значит— не жадная...

— Я-то? — Саша подумала и сказала, махнув рукой: — Может, ине жадная— что в том? Я ведь еще не совсем... низкая, не такая, что по улицамходят... А обижаться — на кого? Пускай говорят, что хотят... Люди же скажут, амне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи — только мертвогооправдала бы!.. — И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: — Ну, будетпустяки говорить... садись за стол!..

...На другой день утром Фома и Саша стояли рядом на трапепарохода, подходившего к пристани на Устье. Огромная черная шляпа Сашипривлекала общее внимание публики ухарски изогнутыми полями и белыми перьями;Фоме было неловко стоять рядом с ней и чувствовать, как по его смущенному лицуползают любопытные взгляды. Пароход шипел и вздрагивал, подваливая бортом кконторке, усеянной ярко одетой толпой народа, и Фоме казалось, что он видитсреди разнообразных лиц и фигур кого-то знакомого, кто как будто всё прячетсяза спины других, но не сводит с него глаз.

— Пойдем в каюту! — беспокойно сказал он своей подруге.

— А ты не учись грехи от людей прятать, — усмехаясь,ответила Саша. — Знакомого, что ли, увидал?

— Кто-то караулит меня...

Всмотревшись в толпу на пристани, он изменился в лице и тиходобавил:

— Это крестный...

У борта пристани, втиснувшись между двух грузных женщин,стоял Яков Маякин и с ехидной вежливостью помахивал в воздухе картузом, поднявкверху иконописное лицо. Бородка у него вздрагивала, лысина блестела, и глазкисверлили Фому, как буравчики.

— Н-ну, ястреб! — пробормотал Фома, тоже сняв картуз и киваяголовой крестному.

Его поклон доставил Маякину, должно быть, большоеудовольствие, — старик как-то весь извился, затопал ногами, и лицо егоосветилось ядовитой улыбкой.

— Видно, будет мальчику на орешки! — подзадоривала Саша.

Ее слова вместе с улыбкой крестного точно угли в груди Фомыразожгли.

— Поглядим, что будет.. — сквозь зубы сказал он и вдругоцепенел в злом спокойствии. Пароход пристал, люди хлынули волной на пристань.Затертый толпою Маякин на минуту скрылся из глаз и снова вынырнул, улыбаясьторжествующей улыбкой. Фома, сдвинув брови, в упор смотрел на него и подвигалсянавстречу ему, медленно шагая по мосткам. Его толкали в спину, навалились нанего, теснили — всё это еще более возбуждало. Вот он столкнулся со стариком, итот встретил его вежливеньким поклоном и вопросом.

— Куда изволите путешествовать, Фома Игнатьич?

— По своим делам, — твердо ответил Фома, не здороваясь скрестным.

— Похвально, сударь мой! — весь просияв, сказал ЯковТарасович — Барынька-то с перьями как вам приходится?

— Любовница, — громко сказал Фома, не опуская глаз подострым взглядом крестного.

Саша стояла сзади него и из-за плеча спокойно разглядываламаленького старичка, голова которого была ниже подбородка Фомы, Публика,привлеченная громким словом Фомы, посматривала на них, чуя скандал. Маякин,тотчас же почуяв возможность скандала, сразу и верно определил боевоенастроение крестника. Он поиграл морщинами, пожевал губами и мирно сказал Фоме:

— Надо мне с тобой побеседовать... В гостиницу пойдем?

— Могу... ненадолго...

— Некогда, значит? Видно, еще баржу разбить торопишься? — нестерпев, сказал старик.

— А что ж их не бить, если бьются? — задорно, но твердовозразил Фома.

— А конечно!.. Не ты наживал — тебе ли жалеть? Ну, пойдем...Да нельзя ли барыньку-то... хоть утопить на время? — тихо сказал Маякин.

— Поезжай, Саша, в город, возьми номер в Сибирском подворье,— я скоро приеду! — сказал Фома и, обратясь к Маякину, с удальством объявил: —Готов!..

До гостиницы оба шли молча. Фома, видя, что крестный, чтобыне отстать от него, подпрыгивает на ходу, нарочно шагал шире, и то. что старикне может идти в ногу с ним, поддерживало и усиливало в нем буйное чувствопротеста, которое он и теперь уже едва сдерживал в себе.

— Человечек! — ласково сказал Маякин, придя в зал гостиницыи направляясь в отдаленный угол. — Подай-ка ты мне клюквенного квасубутылочку...

— А мне — коньяку, — приказал Фома.

— Во-от... При плохих картах всегда с козыря ходи! —насмешливо посоветовал ему Маякин.

— Вы моей игры не знаете! — сказал Фома, усаживаясь за стол.

— Полно-ка! Многие так играют.

— Я так играю, что — или башка вдребезги, или стена пополам!— горячо сказал Фома и пристукнул кулаком по столу...

— Не опохмелялся еще нынче? — спросил Маякин с улыбочкой.

Фома сел на стуле плотнее и с искаженным лицом заговорил:

— Папаша крестный!.. Вы умный человек,... я уважаю вас заум...

— Спасибо, сынок! — поклонился Маякин, привстав и опершисьруками о стол.

— Я хочу сказать, что мне уже не двадцать лет... Я немаленький.

— Eщe бы те! — согласился Маякил. — Не мал век ты прожил,что и говорить! Кабы комар столько время жил — с курицу бы вырос...