— Погодите шутки шутить!.. — предупредил Фома и сделал этотак спокойно, что Маякина даже повело всего и морщины на его лице тревожнозадрожали.

— Вы зачем сюда приехали? — спросил Фома.

— А... набезобразил ты тут... так я хочу посмотреть — многоли? Я, видишь ли, родственником тебе довожусь... и один я у тебя...

— Напрасно вы беспокоитесь... Вот что, папаша... Или выдайте мне полную волю, или всё мое дело берите в свои руки, — всё берите! Всё,до рубля!

Это вырвалось у Фомы совершенно неожиданно для него; раньшеон никогда не думал ничего подобного. Но теперь, сказав крестному эти слова, онвдруг понял, что если б крестный взял у него имущество, — он стал бы совершенносвободным человеком, мог бы идти куда хочется, делать что угодно... До этойминуты он был опутан чем-то, но не знал своих пут, не умел сорвать их с себя, атеперь они сами спадают с него так легко и просто. В груди его вспыхнулатревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал:

— Это всего лучше! Возьмите все и — шабаш! А я — на всечетыре стороны!.. Я этак жить не могу... Точно гири на меня навешаны... Я хочужить свободно... чтобы самому всё знать... я буду искать жизнь себе... А то —что я? Арестант... Вы возьмите всё это... к чёрту все! Какой я купец? Не люблюя ничего... А так — ушел бы я от людей... работу какую-нибудь работал бы... Ато вот — пью я... с бабой связался...

Маякин смотрел на него, внимательно слушал, и лицо его былосурово, неподвижно, точно окаменело. Над ними носился трактирный глухой шум,проходили мимо них какие-то люди, Маякину кланялись, но он ничего не видал,упорно разглядывая взволнованное лицо крестника, улыбавшееся растерянно,радостно и в то же время жалобно...

— Э-эх, ежевика ты моя, кисла ягода! — вздохнув, сказал он,перебирая речь Фомы. — Заплутался ты. Плетешь — несуразное... Надо понять — сконьяку ты это или с глупости?

— Папаша! — воскликнул Фома. — Ведь было так... бросали всёимение люди!

— Не при мне было... Не близкие мне люди! — сказал Маякинстрого. — А то бы я им — показал!

— Многие угодниками стали, как ушли...

— Мм... У меня не ушли бы!.. И зачем я с тобой серьезноговорю? Тьфу!..

— Папаша! Почему вы не хотите? — с сердцем воскликнул Фома.

— Ты слушай! Если ты трубочист — лезь, сукин сын, накрышу!.. Пожарный — стой на каланче! И всякий род человека должен иметь свойпорядок жизни... Телятам же — по-медвежьи не реветь! Живешь ты своей жизнью и —живи! И не лопочи, не лезь куда не надо! Делай жизнь свою — в своем роде!

Из темных уст старика забила трепетной, блестящей струёйзнакомая Фоме уверенная, бойкая речь. Он не слушал, охваченный думой о свободе,которая казалась ему так просто возможной. Эта дума впилась ему в мозг, и вгруди его всё крепло желание порвать связь свою с мутной и скучной жизнью, скрестным, пароходами, кутежами, — со всем, среди чего ему было душно жить.

Речь старика долетала до него как бы издали: она сливаласьсо звоном посуды, с шарканьем ног лакеев по полу, с чьим-то пьяным криком.

— И вся эта чепуха в башке у тебя завелась — от молодойтвоей ярости! — говорил Маякин, постукивая рукой по столу. — Удальство твое —глупость; все речи твои — ерунда... Не в монастырь ли пойти тебе?

Фома слушал и молчал. Шум, кипевшей вокруг него, как будтоуходил куда-то всё дальше. Он представлял себя в средине огромной суетливойтолпы людей, которые неизвестно для чего мятутся, лезут друг на друга, глаза уних жадно вытаращены, люди орут, падают, давят друг друга, все толкутся наодном месте. Ему оттого плохо среди них, что он не понимает, чего они хотят, неверит в их слова. И если вырваться из средины их на свободу, на край жизни, даоттуда посмотреть на них, — тогда все поймешь и увидишь, где среди них твоеместо.

— Я ведь понимаю, — уже мягче говорил Маякин. видя Фомузадумавшимся, хочешь ты счастья себе... Ну, оно скоро не дается... Его, какгриб в лесу, поискать надо, надо над ним спину поломать... да и найдя, — гляди— не поганка ли?

— Так освободите вы меня? — вдруг подняв голову, спросилФома, и Маякин отвел глаза в сторону от его горящего взгляда. — Дайтевздохнуть... дайте мне в сторону отойти от всего! Я присмотрюсь, как всёпроисходит... и тогда уж... А так — сопьюсь я.

— Не говори пустяков! Что юродствуешь? — сердито крикнулМаякин

— Ну, — хорошо! — спокойно ответил Фома. — Не хотите выэтого? Так — ничего не будет! Всё спущу! И больше нам говорить не о чем, —прощайте! Примусь я теперь за дело! Дым пойдет!..

Фома был спокоен, говорил уверенно; ему казалось, что, колион так решил, — не сможет крестный помешать ему. Но Маякин выпрямился на стулеи сказал тоже просто и спокойно:

— А знаешь ты, как я могу с тобой поступить?

— Как хотите! — махнув рукой, сказал Фома.

— Вот. Теперь я так хочу — приеду в город и буду хлопотать,чтобы признали тебя умалишенным и посадили в сумасшедший дом...

— Разве это можно? — недоверчиво, но уже с испугом в голосеспросил Фома.

— У нас, друг милый, все можно! Фома опустил голову и,исподлобья посмотрев в лицо крестного, вздрогнул, думая:

«Посадит... не пожалеет...»

— Если ты серьезно дуришь — я тоже должен серьезно поступатьс тобой... Я отцу твоему дал слово — поставить тебя на ноги... И я тебяпоставлю! Не будешь стоять — в железо закую... Тогда устоишь... Я знаю — всёэто у тебя с перепою... Но ежели ты отцом нажитое озорства ради губить будешь —я тебя с головой накрою.. Колокол солью над тобой... Шутить со мной оченьнеудобно..!

Морщины на щеках Маякина поднялись кверху, глазки улыбалисьиз темных мешков насмешливо, холодно. И на лбу у него морщины изобразиликакой-то странный узор, поднимаясь до лысины. Непреклонно и безжалостно былоего лицо.

— Стало быть — нет мне ходу? — угрюмо спросил Фома. — Запираетевы мне пути?

— Ход есть — иди! А я тебя направлю... Как раз на свое местопридешь...

Эта самоуверенность, эта непоколебимая хвастливость взорвалиФому. Засунув руки в карманы, чтобы не ударить старика, он выпрямился на стулеи в упор заговорил, стиснув зубы:

— Что вы всё хвалитесь? Чем тебе хвалиться? Сын-то твой где?Дочь-то твоя — что такое? Эх ты... устроитель жизни! Ну, — умен ты, — всёзнаешь: скажи — зачем живешь? Не умрешь, что ли? Что ты сделал за жизнь? Чемтебя помянут?..

Морщины Маякина дрогнули и опустились книзу, отчего лицо егоприняло болезненное, плачущее выражение. Он открыл рот, но ничего не сказал,глядя на крестника с удивлением, чуть ли не с боязнью.

— Молчать, щенок! — тихо сказал он. Фома встал со стула,кинул картуз на голову себе и с ненавистью оглянул старика.