Старик вкусно почмокивал губами, потирал руки, и глазки егожадно поблескивали.

— А вы вот — жидкой крови людишки! Еще не выросли, а уж себяпереросли и дряблые живете, как старая редька... И то, что жизнь все крашестановится, недоступно вам .. Я шестьдесят семь лет на сей земле живу и уже воту гроба своего стою, но вижу в старину, когда я молод был, и цветов на землеменьше было и не столь красивые цветы были... Всё украшается! Здания какиепошли! Орудие разное, торговое... Пароходищи! Ума во все бездна вложено!Смотришь-думаешь:

«Ай да люди, молодцы!» Всё хорошо, всё приятно, — только вы,наследники наши, — всякого живого чувства лишены! Какой-нибудь шарлатанишка измещан и то бойчее вас... Вон этот.. Ежов-то — что он такое? А изображает собоюсудью даже надо всей жизнью — одарен смелостью! А вы — тьфу! Нищими живете...Содрать бы с вас шкуры да посыпать по живому мясу солью— запрыгали бы!

Яков Тарасович, маленький, сморщенный и костлявый, с чернымиобломками зубов во рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни,прокоптевший в нем, весь трепетал в пылком возбуждении, осыпая дребезжащими,презрительными словами свою дочь — молодую, рослую и полную. Она смотрела нанего виноватыми глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее росло уважение кживому и стойкому в своих желаниях старику...

А Фома все кутил и колобродил. В одном из дорогих ресторановгорода он попал в приятельски радостные объятия сына водочного заводчика,который взял на содержание Сашу.

— Вот это встреча! А я здесь третий день проедаюсь в тяжкомодиночестве... Во всем городе нет ни одного порядочного человека, так что ядаже с газетчиками вчера познакомился... Ничего, народ веселый... сначалаиграли аристократов и всё фыркали на меня, но потом все вдребезги напились... Явас познакомлю с ними... Тут один есть фельетонист — этот, который вас тогдавозвеличил... как его? Увеселительный малый, чёрт его дери!

— А что Александра? — спросил Фома, немного оглушенныйгромкой речью этого высокого развязного парня в пестром костюме.

— Н-ну, знаете, — поморщился тот, — эта ваша Александра —дрянь женщина! Какая-то — темная... скучно с ней, чёрт ее возьми! Холодная, каклягушка, брр! Нет, я ей дам отставку...

— Холодная-это верно, — сказал Фома и задумался.

— Каждый человек должен делать свое дело самым лучшимобразом! поучительно сказал сын водочного заводчика. — И если ты поступаешь насодержание, так тоже должна исполнять свою обязанность как нельзя лучше, колиты порядочная женщина... Ну-с, водки выпьем?

Выпили. И, разумеется, напились.

К вечеру в гостинице собралась большая и шумная компания, иФома, пьяный, но грустный и тихий, говорил заплетающимся языком:

— Я так понимаю: одни люди-черви, другие— воробьи... Воробьи— это купцы... Они клюют червей... Так уж им положено... Они — нужны... А я ивсе вы — ни к чему... Мы живем без оправдания... Совсем не нужно нас... Но ите... и все — для чего? Это надо понять... Братцы!.. На что меня нужно? Ненужно меня!.. Убейте меня... чтобы я умер... Хочу, чтобы я умер...

Он плакал обильными, пьяными слезами. К нему подсел какой-томаленький черный человечек, о чем-то напоминал ему, лез целоваться с ним икричал, стуча ножом по столу:

— Молчать! Слово сырью? Дайте слово слонам и мамонтамнеустройства жизни! Говорит святые речи сырая русская совесть! Рычи, Гордеев!Рычи на всё!..

И он снова цеплялся за плечи Фомы и лез на грудь к нему,поднимая к его лицу свою круглую, черную, гладко остриженную голову, неустанновертевшуюся на его плечах во все стороны, так что Фома не мог рассмотреть еголица, сердился на него за это и всё отталкивал его от себя, раздраженновскрикивая:

— Не лезь! Где у тебя рожа?

Вокруг них стоял оглушающий, пьяный хохот, и, задыхаясь отнего, сын водочного заводчика хрипло ревел кому-то:

— Иди ко мне! Сто рублей в месяц, стол и квартиру! Честноеслово! Иди! Честное слово! Плюнь на газету — я дороже дам!

И все качалось из стороны в сторону плавными, волнообразнымидвижениями. Люди то отдалялись от Фомы, то приближались к нему, потолокопускался, а пол двигался вверх, и Фоме казалось, что вот его сейчас расплющит,раздавит. Затем он почувствовал, что плывет куда-то по необъятно широкой ибурной реке, и, шатаясь на ногах, в испуге начал кричать:

— Куда плывем? Где капитан? Ему отвечал громкийбессмысленный смех пьяных людей и резкий, противный крик черного человечка:

— Верно-о! Где капитан?

Фома очнулся от этого кошмара в маленькой комнатке с двумяокнами, и первое, на чем остановились его глаза, было сухое дерево. Оно стоялопод окном толстый ствол его с облезлой корой преграждал свету доступ в комнату,изогнутые и черные ветви без листьев бессильно распростерлись в воздухе и,покачиваясь, жалобно скрипели. Шел дождь, по стеклам лились потоки воды, былослышно, как она течет с крыши на землю и всхлипывает. К этому плачущему звукупримешивался другой, тонкий, то и дело прерывавшийся, торопливый скрип пера, побумаге и какое-то отрывистое ворчание.

С трудом поворотив на подушке тяжелую голову, Фома увидалмаленького черного человечка, он, сидя за столом, быстро царапал пером побумаге, одобрительно встряхивал круглой головой, вертел ею во все стороны,передергивал плечами и весь— всем своим маленьким телом, одетым лишь вподштанники и ночную рубаху, — неустанно двигался на стуле, точно ему былогорячо сидеть, а встать он не мог почему-то. Левая его рука, худая и тонкая, токрепко потирала лоб, то делала в воздухе какие-то непонятные знаки; босые ногишаркали по полу, на шее трепетала какая-то жила, и даже уши его двигались Когдаего лицо обращалось к Фоме — Фома видел тонкие губы, что-то шептавшие, острый нос,редкие усики; эти усики прыгали вверх каждый раз, когда человечек улыбался...Лицо у него было желтое, морщинистое, и черные, живые, блестящие глазкиказались чужими на нем.

Устав смотреть на него, Фома стал медленно водить глазами покомнате. На большие гвозди, вбитые в ее стены, были воткнуты пучки газет,отчего казалось, что стены покрыты опухолями. Потолок был оклеен когда-то белойбумагой; она вздулась пузырями, полопалась, отстала и висела грязными клочьями;на полу валялось платье, сапоги, книги, рваная бумага... Вся комнатапроизводила такое впечатление, точно ее ошпарили кипятком.

Человечек бросил перо, наклонился над столом, бойкозабарабанил по краю его пальцами рук и тихонько слабеньким голоском запел:

Бе-ери барабан — и не бойся!

Це-луй маркитанку звучней!

Вот смысл глубочайшей науки,

Вот смысл философии все-ей!

Фома тяжело вздохнул и сказал: