— Ну, что скажешь, — верно? — спросил Ежов, дочитав газету ибросая ее в сторону.

— Конца я не понимаю...— ответил Фома. — А вот о силе —верно!

Он торопливо и горячо выбросил пред Ежовым привычные своимысли о жизни, о людях, о своей душевной спутанности и замолчал, опрокинувшисьна диван.

— Н-да-а! — протянул Ежов. — Вот ты до чего долез!.. Это,брат, дело доброе! Ты — как насчет книжек? Читаешь какие-нибудь?

— Нет, не люблю! Не читывал...

— Оттого и не любишь, что не читал...

— Я даже боюсь читать... Видел я — тут одна... хуже запоя унее это! И какой толк в книге? Один человек придумает что-нибудь, а другиечитают... Коли любопытно, так ладно... Но чтобы учиться из книги, как жить. —это уж что-то несуразное! Ведь человек написал, не бог, а какие законы ипримеры человек установить может сам для себя?

— А Евангелие? Его написали люди же.

— То — апостолы... Теперь их нет...

— Ничего, — возразил дельно! Верно, брат, апостолов нет...Остались только Иуды, да и то дрянненькие.

Фома чувствовал себя хорошо, видя, что Ежов слушает егослова внимательно и точно взвешивает каждое слово, сказанное им. Первый раз вжизни встречаясь с таким отношением к себе, Фома смело и свободно изливал предтоварищем свои думы, не заботясь о словах и чувствуя, что его поймут, потомучто хотят понять.

— А любопытный ты парень! — сказал ему Ежов дня через двапосле встречи. И хоть тяжело ты говоришь, но чувствуется в тебе большаядерзость сердца! Кабы тебе немножко знания порядков жизни! Заговорил бы тытогда... довольно громко, я думаю... да-а!

— Словами себя не освободишь!.. — вздохнув, заметил Фома. —Ты вот как-то говорил про людей, которые притворяются, что всё знают и могут...Я тоже знаю таких... Крестный мой, примерно... Вот против них бы двинуть... ихбы уличить!.. Довольно вредный народ!..

— Не представляю я, Фома, как ты будешь жить, если сохранишьв себе то, что теперь носишь... — задумчиво сказал Ежов.

Он тоже пил, этот маленький, ошпаренный жизнью человечек.Его день начинался так: утром за чаем он просматривал местные газеты, почерпая вних материал для фельетона, который писал тут же, на углу стола. Затем бежал вредакцию и там резал иногородние газеты, составляя из вырезок «Провинциальныекартинки». В пятницу он должен был писать воскресный фельетон. За всё это емуплатили сто рублей в месяц; работал он быстро и всё свободное время посвящал«обозрению и изучению богоугодных учреждений». Вместе с Фомой он шлялся доглубокой ночи по клубам, гостиницам, трактирам, всюду черпая материал для своихписаний, которые он называл «щетками для чистки общественной совести». Цензораон именовал — заведующим распространением в жизни истины и справедливости»,газету называл «сводней, занимающейся ознакомлением читателя с вредоноснымиидеями», а свою в ней работу— «продажей души в розницу» и «поползновением кдерзновению против божественных учреждений».

Фома плохо понимал, когда Ежов шутит и когда он говоритсерьезно. Обо всем он говорил горячо и страстно, всё резко осуждал — этонравилось Фоме. Но часто, начав речь со страстью, он так же страстно возражалсам себе и опровергал себя или заканчивал ее какой-нибудь смешной выходкой.Тогда Фоме казалось, что у этого человека нет ничего, что бы он любил, чтокрепко сидело бы в нем и управляло им. Только о себе самом он говорил каким-тоособым голосом, и чем горячее говорил о себе, тем беспощаднее ругал всех и всё.К Фоме отношение его было двойственным — то он ободрял его, говоря ему с жароми трепетом:

— Опровергай и опрокидывай всё, что можешь! Дороже человеканичего нет, так и знай! Кричи во всю силу: свободы! свободы!..

А когда Фома, загораясь от жгучих искр его речи, начиналмечтать о том, как он начнет опровергать и опрокидывать людей, которые радисвоей выгоды не хотят расширить жизнь, — Ежов часто обрывал его:

— Брось! Ничего ты не можешь! Таких, как ты, — не надо...Ваша пора, пора сильных, но неумных, прошла, брат! Опоздал ты... Нет тебе местав жизни...

— Нет?.. Врешь! — кричал Фома, возбужденный противоречием.

— Ну, что ты можешь сделать?

— А вот — убью тебя! — злобно говорил Фома, сжимая кулак.

— Э, чучело! — пожимая плечами, убедительно и с сожалениемпроизносил Ежов. — Разве это дело? Я и так изувечен до полусмерти...

И вдруг, воспламененный тоскливой злостью, он весьподергивался и говорил:

— Обидела меня судьба моя! Зачем я работал, как машина,двенадцать лет кряду? Чтобы учиться... Зачем я двенадцать лет без отдыха глоталв гимназии и университете сухую и скучную, ни на что не нужную мнепротиворечивую ерунду? Чтоб стать фельетонистом, чтоб изо дня в деньбалаганить, увеселяя публику и убеждая себя в том, что это ей нужно, полезно...Расстрелял я весь заряд души по три копейки за выстрел... Какую веру приобрел ясебе? Только веру в то, что всё в сей жизни ни к чёрту не годится, все должнобыть изломано, разрушено... Что я люблю? Себя... и чувствую предмет любви моейнедостойным любви моей...

Он почти плакал и всё как-то царапал тонкими, слабыми рукамигрудь и шею себе.

Но иногда им овладевал прилив бодрости, и он говорил в иномдухе:

— Ну, нет, еще моя песня не спета! Впитала кое-что грудьмоя, и — я свистну, как бич! Погоди, брошу газету, примусь за серьезное дело инапишу одну маленькую книгу... Я назову ее — «Отходная»: есть такая молитва -еечитают над умирающими. И это общество, проклятое проклятием внутреннегобессилия, перед тем, как издохнуть ему, примет мою книгу, как мускус.

Следя, за ним и сравнивая его речи, Фома видел, что и Ежовтакой же слабый и заплутавшийся человек, как он сам. Но речи Ежова обогащалиязык Фомы, и порой он с радостью замечал за собой, как ловко и сильно высказанаим та или другая мысль.

Не раз он встречал у Ежова каких-то особенных людей,которые, казалось ему, всё знали, всё понимали и всему противоречили, во всемвидели обман и фальшь. Он молча присматривался к ним, прислушивался к ихсловам; их дерзость нравилась ему, но его стесняло и отталкивало от них что-тогордое в их отношении к нему. И затем ему резко бросалось в глаза то, что вкомнате Ежова все были умнее и лучше, чем на улице и в гостиницах. У них былиособые комнатные разговоры, комнатные слова, жесты, и всё это — вне комнатызаменялось самым обыкновенным, человеческим. Иногда в комнате они всеразгорались, как большой костер, и Ежов был среди них самой яркой головней, ноблеск этого костра слабо освещал тьму души Фомы Гордеева.

Как-то раз Ежов сказал ему:

— Сегодня — кутим! Наши наборщики устроили артель и берут уиздателя всю работу сдельно... По этому поводу будут спрыски и я приглашен, —это я им посоветовал... Идем? Угостишь их хорошенько...