Ежов бегал по комнате, как охваченный безумием, бумага подногами его шуршала, рвалась, летела клочьями. Он скрипел зубами, вертелголовой, его руки болтались в воздухе, точно надломленные крылья птицы. Фомасмотрел на него со странным, двойственным чувством: он и жалел Ежова, и приятнобыло ему видеть, как он мучается.

А в горле Ежова что-то взвизгивало, как несмазанная петля.

— Отравленный добротой людей, я погиб от роковой способностикаждого бедняка, выбивающегося в люди, — от способности мириться с малым в ожиданиибольшего... О! ты знаешь? — от недостатка самооценки гибнет больше людей, чемот чахотки, и вот почему вожди масс, быть может, служат в околоточныхнадзирателях!

— Чёрт с ними, с околоточными! — сказал Фома, махнув рукой.— Ты про себя валяй...

— Про себя! Я — весь тут! — воскликнул Ежов, остановившисьсреди комнаты и ударяя себя в грудь руками. — Всё, что мог, — я уже совершил...достиг степени увеселителя публики и — больше ничего не могу!

— Ты погоди-ка! — оживился Фома. — Ты скажи-ка — а что нужноделать, чтобы спокойно жить... то есть чтобы собой быть довольным.

— Для этого нужно жить беспокойно и избегать, как дурнойболезни, даже возможности быть довольным собой!

Для Фомы эти слова прозвучали пусто, не шелохнув в сердцеего никакого чувства, не зародив в голове ни одной мысли.

— Нужно жить всегда влюбленным во что-нибудь не доступноетебе... Человек становится выше ростом оттого, что тянется кверху...

Теперь, бросив говорить о себе, Ежов заговорил иным тоном,спокойнее. Голос его звучал твердо и уверенно, лицо стало важно и строго. Онстоял среди комнаты, подняв руку с вытянутым пальцем, и говорил, точно читал:

— Самодовольный человек — затвердевшая опухоль на грудиобщества... Он набивает себя грошовыми истинами, обгрызанными кусочками затхлоймудрости, и существует, как чулан, в котором скупая хозяйка хранит всякий хлам,совершенно не нужный ей, ни на что не годный... Дотронешься до такого человека,отворишь дверь в него, и на тебя пахнёт вонью разложения, и в воздух, которымты дышишь, вольется струя какой-то затхлой дряни... Эти несчастные людиименуются людьми твердыми духом, людьми принципов и убеждений... и никто нехочет заметить, что убеждения для них — только штаны, которыми они прикрываютнищенскую наготу своих душ. На узких лбах таких людей всегда сияет всемизвестная надпись: «спокойствие и умеренность», — фальшивая надпись! Потри лбыих твердой рукой, и ты увидишь истинную вывеску, — на ней изображено:«ограниченность и туподушие»!..

— Сколько видел я таких людей! — с гневом и ужасом вскричалЕжов. Сколько развелось этих мелочных лавочек! В них найдешь и коленкор длясаванов и деготь, леденцы и буру для истребления тараканов, — но не отыщешьничего свежего, горячего, ничего здорового! К ним приходишь с больной душой,истомленный одиночеством, — приходишь с жаждой услышать что-нибудь живое... Онипредлагают тебе какую-то теплую жвачку, пережеванные ими книжные мысли,прокисшие от старости... И всегда эти сухие и жесткие мысли настолько мизерны,что для выражения их потребно огромное количество звонких и пустых слов. Когдатакой человек говорит, мне кажется: вот сытая, но опоенная кляча, увешаннаябубенчиками, — везет воз мусора за город и — несчастная! — довольна своейсудьбой...

— Тоже, значит, лишние люди... — сказал Фома. Ежовостановился против него и с едкой улыбкой на губах сказал:

— Нет, они не лишние, о нет! Они существуют для образца —для указания, чем я не должен быть. Собственно говоря — место им ванатомических музеях, там, где хранятся всевозможные уроды, различныеболезненные уклонения от гармоничного... В жизни, брат, ничего нет лишнего... вней даже я нужен! Только те люди, у которых в груди на месте умершего сердца —огромный нарыв мерзейшего самообожания, — только они — лишние... но и онинужны, хотя бы для того, чтобы я мог излить на них мою ненависть...

Весь день, вплоть до вечера, кипятился Ежов, изрыгая хулу налюдей, ненавистных ему, и его речи заражали Фому своим злым пылом, — заражали,вызывая у парня боевое чувство. Но порой в нем вспыхивало недоверие к Ежову, иоднажды он прямо спросил его:

— Ну... а в глаза людям можешь ты так говорить?

— При всяком удобном случае... И каждое воскресенье — вгазете... Хочешь почитаю?

Не дожидаясь ответа Фомы, он сорвал со стены нескольколистов газеты и, продолжая бегать по комнате, стал читать ему. Он рычал,взвизгивал, смеялся, оскаливал зубы и был похож на злую собаку, которая рветсяс цепи в бессильной ярости. Не улавливая мысли в творениях товарища, Фома чувствовалих дерзкую смелость, ядовитую насмешку, горячую злобу, и ему было так приятно,точно его в жаркой бане вениками парили.

— Ловко! — восклицал он, улавливая какую-нибудь отдельнуюфразу. — Здорово пущено!

То и дело пред ним мелькали знакомые фамилии купцов иименитых горожан, которых Ежов язвил то смело и резко, то почтительно, тонким,как игла, жалом.

Одобрения Фомы и его горящие удовольствием глаза вдохновлялиЕжова еще более, он всё громче выл и рычал, то в изнеможении падая на диван, тоснова вскакивая и подбегая к Фоме.

— Ну-ка, про меня прочитай! — вскричал Фома. Ежов порылся вгруде газет, вырвал из нее лист и, взяв его в обе руки, встал перед Фомой,широко расставив ноги, а Фома развалился в кресле с продавленным сиденьем ислушал, улыбаясь.

Заметка о Фоме начиналась описанием кутежа на плотах, и Фомапри чтении ее стал чувствовать, что некоторые отдельные слова покусывают его,как комары. Лицо у него стало серьезнее, он наклонил голову и угрюмо молчал. Акомаров становилось все больше...

— Уж очень ты разошелся! :— сказал он, наконец, смущенно инедовольно. Ведь одним тем, что опозорить человека умеешь, перед богом невыслужишься...

— Молчи! Подожди! — кратко бросил ему Ежов и продолжалчтение.

Установив в своей статье, что купец в деле творчествабезобразий и скандалов несомненно возвышается над представителями другихсословий, Ежов спрашивал: отчего это? — и отвечал:

«Мне кажется, что эта склонность к диким выходкам вытекаетиз недостатка культуры постольку же, поскольку обусловлена избытком энергии ибездельем. Не может быть сомненья в том, что наше купечество — за малымиисключениями сословие наиболее богатое здоровьем и в то же время наименеетрудящееся...»

— Вот это верно-о! — воскликнул Фома, ударив кулаком постолу. — Это так! У меня силы — на быка, а работы — на воробья...

«Куда же девать купцу свою энергию? На бирже ее много неистратишь, и вот он расточает избыток мускульного капитала в кабаках на кутежи,не имея представления об иных, более продуктивных и ценных для жизни пунктахприложения силы. Он — еще зверь, а жизнь для него уже стала клеткой, и емутесно в ней при его добром здоровье и склонности к широкому размаху. Стесненныйкультурой, он нет-нет да и надебоширит. Купеческий дебош — всегда бунт пленногозверя. Разумеется — это дурно... Но -ax! — будет еще хуже, когда этот зверь ксвоей силе прикопит немножко ума и дисциплинирует ее! Поверьте он и тогда неперестанет производить скандалы, но — это уже будут исторические события.Избави нас, боже, от таких событий! Ибо они проистекут из стремления купца ковласти, их целью будет всемогущество одного сословия и — не постеснится купец всредствах ради этой цели...»