«Чего это он у них просит?» — думал Фома, с недоумениемслушая речь Ежова. И, оглядывая лица наборщиков, он видел, что они смотрят наоратора тоже вопросительно, недоумевающе, скучно.

— Будущее — ваше, друзья мои! — говорил Ежов нетвердо Ягрустно покачивал головой, точно сожалея о будущем и против своего желанияуступая власть над ним этим людям. — Будущее принадлежит людям честноготруда... Великая работа предстоит вам! Это вы должны создать новую культуру...Я — ваш по плоти и духу, сын солдата — предлагаю: выпьем за ваше будущее!Ур-ра-а!

Ежов, выпив из своего стакана, тяжело опустился на землю.Наборщики дружно подхватили его надорванный возглас, и в воздухе прокатилсягремящий, сильный крик, сотрясая листву на деревьях.

— Теперь песню! — снова предложил толстый парень.

— Давай! — поддержали его два-три голоса. Завязался шумныйспор о том, что петь. Ежов слушал шум и, повертывая головой из стороны всторону, осматривал всех.

— Братцы! — вдруг снова крикнул он. — Ответьте мнe...ответьте парой слов на мой привет вам...

Снова — хотя и не сразу — все замолчали, глядя на него —иные с любопытством, иные скрывая усмешку, некоторые с ясно выраженнымнеудовольствием на лицах. А он вновь поднялся с земли я возбужденно говорил:

— Здесь двое нас... отверженных от жизни, -я и вот этот...Мы оба хотим... одного и того же... внимания к человеку... счастья чувствоватьсебя нужными людям... Товарищи! И этот большой и глупый человек...

— А вы, Николай Матвеич, не обижайте гостя! — раздалсячей-то густой и недовольный голос.

— Да, это лишнее! — подтвердил толстый парень, пригласившийФому к костру. — Зачем обидные слова?

Третий голос громко и отчетливо сказал:

— Мы собрались повеселиться... отдохнуть...

— Глупцы! — слабо засмеялся Ежов. — Добрые глупцы!.. Вамжалко его? Но — знаете ли вы, кто он? Это один из тех, которые сосут у васкровь...

— Будет, Николай Матвеич! — крикнули Ежову. И все загудели,не обращая больше внимания на него. Фоме так стало жалко товарища, что он дажене обиделся на него. Он видел, что эти люди, защищавшие его от нападок Ежова,теперь нарочно не обращают внимания на фельетониста, и понимал, что, если Ежовзаметит это, — больно будет ему. И, чтоб отвлечь товарища в сторону отвозможной неприятности, он толкнул его в бок и сказал, добродушно усмехаясь:

— Ну, ты, ругатель, — выпьем, что ли? А то, может, домойпора?

— Домой? Где дом у человека, которому нет места среди людей?— спросил Ежов и снова закричал: — Товарищи!

Его крик утонул в общем говоре без ответа. Тогда он поникголовой и сказал Фоме:

— Уйдем отсюда!..

— Ну, идем... Хотя я бы еще посидел... Любопытно...Благородно они, черти, ведут себя... ей-богу!

— Я не могу больше: мне холодно... Фома поднялся на ноги,снял картуз и, поклонившись наборщикам, громко и весело сказал:

— Спасибо, господа, за угощенье! Прощайте! Его сразуокружили, и раздались убедительные голоса:

— Подождите! Куда вы? Вот спели бы вместе, а?

— Нет, надо идти... вот и товарищу одному неловко...провожу... Весело вам пировать!

— Эх, подождали бы вы!.. — воскликнул толстый парень и тихошепнул: — Его можно одного проводить... Чахоточный тоже сказал тихонько:

— Вы оставайтесь... А мы его до города проводим, там наизвозчика и готово!

Фоме хотелось остаться и в то же время было боязно чего-то.А Ежов поднялся на ноги и, вцепившись в рукава его пальто, пробормотал:

— Иде-ем... чёрт с ними!

— До свидания, господа! Пойду! — сказал Фома и пошел прочьот них, сопровождаемый возгласами вежливого сожаления.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Ежов, отойдя от костра шагов надвадцать. Провожают с прискорбием, а сами рады, что я ушел... Я им мешалпревратиться в скотов...

— Это верно, что мешал... — сказал Фома. — На что ты речиразводишь? Люди собрались повеселиться, а ты клянчишь у них... Им от этогоскука...

— Молчи! Ты ничего не понимаешь! — резко крикнул Ежов. — Тыдумаешь — я пьян? Это тело мое пьяно, а душа — трезва... она всегда трезва ивсё чувствует... О, сколько гнусного на свете, тупого, жалкого! И люди эти,глупые, несчастные люди...

Ежов остановился и, схватившись за голову руками, постоял сминуту, пошатываясь на ногах.

— Н-да-а! — протянул Фома. — Очень они не похожи надругих... Вежливы... Господа вроде... И рассуждают правильно... С понятием... Аведь просто рабочие!..

Во тьме сзади их громко запели хоровую песню. Нестройнаясначала, она всё росла и вот полилась широкой, бодрой волной в ночном, свежемвоздухе над пустынным полем.

— О боже мой! — вздохнув, сказал Ежов грустно и тихо. — Кчему прилепиться душой? Кто утолит ее жажду дружбы, братства, любви, работычистой и святой?..

— Эти простые люди, — медленно и задумчиво говорил Фома, невслушиваясь в речь товарища, поглощенный своими думами, — они, ежелиприсмотреться к ним, ничего! Даже очень... Любопытно... Мужики-рабочие... ежелиих так просто брать — всё равно как лошади... Везут себе, пыхтят...

— Всю нашу жизнь они везут на своих горбах! — с раздражениемвоскликнул Ежов. — Везут, как лошади... покорно, тупо... И эта их покорность —наше несчастие, наше проклятие...

Он, пошатываясь, долгое время шел молча и вдруг каким-тоглухим, захлебывающимся голосом, который точно из живота у него выходил, сталчитать, размахивая в воздухе рукой:

Я жизнью жестоко обманут,

И столько я бед перенес...

— Это, брат, мои стихи, — сказал он, остановившись и грустнопокачивая головой. — Как там дальше? Забыл... Э-эх!

В груди никогда не воспрянут

Рои погребенных в ней грез...

— Брат! Ты счастливее меня, потому что — глуп...

— Не скули! — с раздражением сказал Фома. — Вот слушай, какони поют...

— Не хочу слушать чужих песен...— отрицательно качнувголовой, сказал Ежов. — У меня есть своя... И он завыл диким голосом:

В душ-ше никогда не воспря-анут

Р-рои погр-ребенных в ней грез...

Их мно-ого та-ам!

Ежов заплакал, всхлипывая, как женщина. Фоме было жалко егои тяжело с ним. Нетерпеливо дернув его за плечо, он сказал:

— Перестань! Пойдем... Экий ты, брат, слабый... Схватившисьруками за голову, Ежов выпрямил согнутое тело, напрягся и снова тоскливо и дикозапел:

Их мно-ого та-ам!