— Могу... — сказал Фома. Ему было безразлично, с кемпроводить время, тяготившее его.

Вечером этого дня Фома и Ежов сидели в компании людей ссерыми лицами, за городом, у опушки рощи. Наборщиков было человек двенадцать;прилично одетые, они держались с Ежовым просто, по-товарищески, и это несколькоудивляло и смущало Фому, в глазах которого Ежов все-таки был чем-то вродехозяина или начальника для них, а они — только слуги его. Они как будто незамечали Гордеева, хотя, когда Ежов знакомил Фому с ними, все пожимали ему рукуи говорили, что рады видеть его... Он лег в сторонке, под кустом орешника, иследил за всеми, чувствуя себя чужим в компании, замечая, что и Ежов как будтонарочно отошел от него подальше и тоже мало обращает внимания на него. Онзамечал также, что маленький фельетонист как будто подыгрывался под тоннаборщиков, — суетился вместе с ними около костра, откупоривал бутылки с пивом,поругивался, громко хохотал, всячески старался быть похожим на них. И одет былпроще, чем всегда одевался.

— Эх, братцы! — восклицал он с удальством. — Хорошо с вами!Ведь я тоже невеличка-птичка... всего только сын судейского сторожа,унтер-офицера Матвея Ежова!

«На что это он говорит? — думал Фома. — Мало ли кто чейсын... Не по отцу почет, а по уму...»

Заходило солнце, в небе тоже пылал огромный огненный костер,окрашивая облака в цвет крови. Из леса пахло сыростью, веяло тишиной, у опушкиего шумно возились темные фигуры людей. Один из них, невысокий и худой, вширокой соломенной шляпе, наигрывал на гармонике, другой, с черными усами и вкартузе на затылке, вполголоса подпевал ему. Еще двое тянулись на палке, пробуясилу. Несколько фигур возилось у корзины с пивом и провизией; высокий человек сполуседою бородой подбрасывал в костер сучья, окутанный тяжелым, беловатымдымом. Сырые ветви, попадая в огонь, жалобно пищали и потрескивали, а гармониказадорно выводила веселую мелодию, и фальцет певца подкреплял и дополнял еебойкую игру.

В стороне ото всех, у обрыва небольшой промоины. улеглисьтрое молодых парней, а пред ними стоял Ежов и звонко говорил:

— Вы несете священное знамя труда... и я, как вы, рядовойтой же армии, мы все служим ее величеству прессе и должны жить в крепкой,прочной дружбе...

Фома перестал вслушиваться в речь товарища, отвлеченныйдругим разговором. Говорили двое: один высокий, чахоточный, плохо одетый исмотревший сердито, другой молоденький, с русыми волосами и бородкой.

— По-моему, — угрюмо и покашливая говорил высокий, — глупоэто! Как можно жениться нашему брату? Пойдут дети — разве хватит на них? Женунадо одевать... да еще какая попадется...

— Девушка она славная...— тихо сказал русый.

— Ну, это теперь хороша... Одно дело невеста, другое —жена... Да не в этом суть... А только — средств не хватит... и сам надорвешьсяв работе, и ее заездишь... Совсем невозможное дело женитьба для нас... Разве мыможем семью поднять на таком заработке? Вот видишь, — я женат... всего четырегода... а уж скоро мне конец!

Он закашлялся, кашлял долго, с воем, и когда перестал, тосказал товарищу, задыхаясь:

— Брось... ничего не выйдет...

Тот грустно опустил голову, а Фома подумал:

«Дельно говорит...»

Невнимание к нему немножко обижало его и в то же времявозбуждало в нем чувство уважения к этим людям с темными, пропитаннымисвинцовой пылью лицами. Почти все они вели деловой, серьезный разговор, в речахих сверкали какие-то особенные слова. Никто из них не заискивал пред ним, нелез к нему с назойливостью, обычной для его трактирных знакомых, товарищей покутежам. Это нравилось ему...

«Ишь какие...— думал он, внутренне усмехаясь, — имеют своюгордость...»

— А вы, Николай Матвеич, — раздался чей-то как будтоукоряющий голос, — вы не по книжке судите, а по живой правде...

— По-озвольте, друзья мои! Чему вас учит опыт вашихсобратий?..

Фома повернул голову туда, где громко ораторствовал Ежов,сняв шляпу и размахивая ею над головой. Но в это время ему сказали:

— Подвигайтесь поближе к нам, господин Гордеев! Пред нимстоял низенький и толстый парень, в блузе и высоких сапогах, и, добродушно улыбаясь,смотрел в лицо ему. Фоме понравилась его широкая, круглая рожа с толстым носом,и он тоже с улыбочкой ответил:

— Можно и поближе... А что — к коньяку не пора намприблизиться? Я тут захватил бутылок с десять... на всякие случай...

— Ого! Видать — вы сурьезный купец... Сейчас я сообщукомпании вашу дипломатическую ноту!..

И сам первый расхохотался над своими словами веселым игромким смехом. И Фома захохотал, чувствуя, как на него от костра или от парняпахнуло весельем и теплом.

Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе,опускается в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и— веселый блеск звезд, играющих в нем. Вдали, в темной массе города, невидимаярука сеяла огни, а здесь в молчаливом покое стоял лес, черной стеной вздымаясьдо неба... Луна еще не взошла, над полем лежал теплый сумрак...

Вся компания уселась в большой кружок неподалеку от костра;Фома сидел рядом с Ежовым спиной к огню и видел пред собою ряд ярко освещенныхлиц, веселых и простых Все были уже возбуждены выпивкой, но еще не пьяны,смеялись, шутили, пробовали петь и пили, закусывая огурцами, белым хлебом,колбасой. Все это для Фомы имело какой-то особый, приятные вкус, он становилсясмелее, охваченный общим славным настроением, и чувствовал в себе желаниесказать что-нибудь хорошее этим людям, чем-нибудь понравиться всем им. Ежов,сидя рядом с ним, возился на земле, толкал его плечом и, потряхивая головой,невнятно бормотал что-то под нос себе.

— Братцы! — крикнул толстый парень. — Давайте грянемстуденческую... ну, раз, два!..

Быстры, ка-ак во-олны...

Кто-то загудел басом

Д-дни-и нашей...

— Товарищи! — сказал Ежов, поднимаясь на ноги со стаканом вруке. Он пошатывался в опирался другой рукой о голову Фомы. Начатая песняоборвалась, и все повернули к нему головы...

— Труженики! Позвольте мне сказать вам несколько слов.. отсердца... Я счастлив с вами! Мне хорошо среди вас... Это потому, что вы — людитруда, люди, чье право на счастье не подлежит сомнению, хотя и не признается...В здоровой, облагораживающей душу среде вашей, честные люди, так хорошо,свободно дышится одинокому, отравленному жизнью человеку...

Голос Ежова дрогнул, зазвенел, и голова затряслась. Фомапочувствовал, как что-то теплое капнуло ему на руку, и взглянул в сморщенное лицоЕжова, который продолжал речь, вздрагивая всем телом:

— Я — не один... нас много таких, загнанных судьбой,разбитых и больных людей... Мы — несчастнее вас, потому что слабее и телом идухом, но мы сильнее вас, ибо вооружены знанием... которое нам некудаприложить... Мы все с радостью готовы придти к вам и отдать вам себя, помочьвам жить... больше нам нечего делать! Без вас мы — без почвы, вы без нас — безсвета! Товарищи! Мы судьбой самою созданы для того, чтоб дополнять друг друга!