— Зельтерской бы выпить...

— Ага! — воскликнул человечек я, спрыгнув со стула, очутилсяу дивана, на котором лежал Фома. — Здорово, товарищ! Зельтерской? С коньякомили просто?

— Лучше с коньяком... — сказал Фома, пожимая протянутую емусухую и горячую руку и пристально всматриваясь в лицо человечка...

— Егоровна! — крикнул тот к двери и, обратись к Фоме,спросил: — Не узнаешь, Фома Игнатьевич?

— Помню... что-то... будто встречались...

— Четыре года продолжалась эта встреча... но это давно было!Ежов...

— Господи! — воскликнул Фома с изумлением, привстав надиване. — Да разве это ты?

— Я, брат, сам порой не верю в это, но факт — есть нечтотакое, от чего сомнение отскакивает, как резиновый мяч от железа...

Лицо Ежова смешно исказилось, и руки для чего-то началиощупывать грудь.

— Н-ну-у! — протянул Фома. — Вот так постарел ты! Сколько жтебе лет-то?

— Тридцать...

— А — как пятьдесят... сухой, желтый!.. Видно, не сладкожил?

Фоме было жалко видеть веселого и бойкого школьного товарищатаким изношенным, живущим в этой конуре. Он смотрел на него, грустно мигалглазами и видел, как лицо Ежова подергивается, а глазки пылают раздражением.Ежов откупоривал бутылку с водой и, занятый этим, молчал, сжав бутылку коленямии тщетно напрягаясь, чтобы вытащить из нее пробку. И это его бессилие тожетрогало Фому.

— Н-да, обсосала тебя жизнь-то... А учился...— задумчивоговорил он.

— Пей! — сказал Ежов, даже побледневший от усталости,подавая ему стакан. Затем он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил:

— Науку — оставь! Наука есть божественный напиток... но покаон еще негоден к употреблению, как водка, не очищенная от сивушного масла. Длясчастья человека наука еще не готова, друг мой... и у людей, потребляющих ее,только головы болят... вот как у нас с тобой теперь... Ты что это какнеосторожно пьешь?

— А что мне делать? — спросил Фома, усмехаясь. Ежов пытливо,прищуренными глазами посмотрел на Фому и сказал:

— Сопоставляя твой вопрос со всем тем, что ты вчера молол,чую душой, что ты, друг, тоже не от веселой жизни веселишься...

— Эх! — тяжко вздохнул Фома, вставая с дивана. — Какаяжизнь? Так что-то... несуразное... Живу один... ничего не понимаю... плюнуть навсё хочется и провалиться бы куда-нибудь! Бежать бы от всего... Тоска!

— Это любопытно! — сказал Ежов, потирая руки и весь вертясь.— Это любопытно, если это верно, ибо доказывает, что святой дух недовольстважизнью проник уже и в купеческие спальни... в мертвецкие душ, утопленных вжирных щах, в озерах чая и прочих жидкостях... Ты мне изложи всё по порядку...Я, брат, тогда роман напишу...

— Мне говорили, что ты и то уж написал про меня что-то? — слюбопытством спросил Фома и еще раз внимательно осмотрел старого товарища, непонимая, что может написать он, такой жалкий.

— Написал! А ты читал?

— Нет, не довелось ..

— А что же тебе говорили?

— Здорово, будто, изругал ты меня.

— Гм... А тебе не интересно самому прочитать? — допрашивалЕжов, в упор рассматривая Гордеева.

— Я прочитаю! — обнадежил его Фома, чувствуя, что неловкоему перед Ежовым и что Ежова как будто обижает такое отношение к его писаниям.— В самом деле, — ведь интересно, ежели про меня написано...— добавил он,добродушно улыбаясь товарищу.

Эта встреча родила в нем тихое, доброе чувство, вызваввоспоминания о детстве, и они мелькали теперь в памяти его, — мелькали, какмаленькие скромные огоньки, пугливо светя ему из дали прошлого.

Ежов подошел к столу, на котором уже стоял кипящий самовар,молча налил два стакана густого, как деготь, чая и сказал Фоме:

— Иди, пей чай... Рассказывай!

— Мне нечего рассказывать. Пустая у меня жизнь! Лучше ты мнепро себя расскажи... ты все-таки, поди, больше моего знаешь...

Ежов задумался, не переставая вертеться и крутить головой, Взадумчивости — только лицо его становилось неподвижным, — все морщинки на немсобирались около глаз и окружали их как бы лучами, а глаза от этого уходилиглубже под лоб...

— Н-да, я, брат, кое-что видел...— заговорил он, встряхиваяголовой. — И знаю я, пожалуй, больше, чем мне следует знать, а знать больше,чем нужно, так же вредно для человека, как и не знать том, что необходимо.Рассказать тебе, как я жил? Попробую Никогда никому не рассказывал о себе...потому что ни в ком не возбуждал интереса... Преобидно жить на свете, невозбуждая в людях интереса к себе!..

— Уж я по лицу да и по всему вижу, что нехорошо тебе жилось!— сказал Фома, чувствуя удовольствие от того, что и товарищу жизнь не сладка.

Ежов залпом выпил свой чай, швырнул стакан на блюдце,поставил ноги на край стула и, обняв колени руками, положил на них подбородок.В этой позе, маленький и гибкий, как резина, он заговорил:

— Студент Сачков, бывший мой учитель, а ныне доктормедицины, винтёр и холоп, говорил мне, бывало, когда я хорошо выучу урок:«Молодец, Коля! Ты способный мальчик. Мы, разночинцы, бедные люди, с заднегодвора жизни, должны учиться и учиться, чтобы стать впереди всех... Россиянуждается в умных и честных людях, старайся быть таким, и ты будешь хозяиномсвоей судьбы, полезным членом общества. На нас, разночинцах, покоятся теперьлучшие надежды страны, мы призваны внести в нее свет, правду...» И так далее Яему, скотине, верил... И вот с той поры прошло около двадцати лет — мы,разночинцы, выросли, но ума не вынесли и света в жизнь не внесли. Россияпо-прежнему страдает своей хронической болезнью — избытком мерзавцев, и мы,разночинцы, с удовольствием пополняем собой их толпы. Мой учитель, повторяю, —лакей, безличное и безмолвное существо, которому городской голова приказывает,а я — паяц на службе обществу. Меня, брат, здесь в городе преследует слава...Иду по улице и слышу — извозчик говорит своему товарищу: «Вон Ежов идет!Здорово лается, едят его мухи!» Н-да! Этого тоже достичь надо...

Лицо Ежова сморщилось в едкую гримасу, он беззвучно, однимигубами, засмеялся. Фоме была непонятна его речь, и он. чтоб сказать что-нибудь,сказал наобум:

— Не туда, значит, попал, куда метил...

— Да, я думал, что вырасту покрупнее... И вырос бы!

Фельетонист вскочил со стула и забегал по комнате. с визгомвосклицая:

— Но чтоб сохранить себя цельным для жизни — нужны огромныесилы! Они были... Была у меня гибкость, ловкость... я всё это прожил для того,чтоб научиться чему-то... что теперь совсем не нужно мне. Я и многие со мной —ограбили сами себя ради того, чтобы скопить что-то для жизни... Подумай, желаясделать из себя человека ценного, я всячески обесценивал свою личность... Чтобыучиться и не издохнуть с голода, я шесть лет кряду обучал грамоте каких-тоболванов и перенес массу мерзостей со стороны разных папаш и мамаш, без всякогостеснения унижавших меня.. Зарабатывая на хлеб и чай, я не имел временизаработать на сапоги и обращался в благотворительные общества с покорнейшимипросьбами о ссудах... Если б только благотворители могли подсчитать, сколькодуха в человеке убивают они, поддерживая жизнь тела! Если б они знали, что вкаждом рубле, который они дают на хлеб, — содержится на девяносто девять копеекяда для души! Если б их разорвало от избытка их доброты и гордости,почерпаемой ими из своей священной деятельности! Нет на земле человека гаже ипротивнее подающего милостыню, нет человека несчастнее принимающего ее!