до истины обречено оставаться неисполненным. И дело тут не в недостатке желания или в ущербности нашего интеллекта.

Свобода — настолько мощное средство, что ему по силам разрушить самоё сущее, которым заявляет о себе любое из того, что становится нам известным в окружающем нас реальном мире и в нас самих. Став игрушкой коллективистского разума, она получает некий зловещий импульс и превращается в опаснейшее орудие, готовое истолочь и развеять всё, что попадает в поле его воздействия.

В полной мере представляются теперь очевидными заблуждения, согласно которым люди взяли и освободили такие близкие всем понятия, как слово и мысль, ориентируясь при этом лишь на политические амбиции, на свои лёгкие истолкования категории свободы, на собственную уверенность в том, что стоит захотеть что-то освободить и уже никто не должен этому препятствовать.

Постоянные и неубывающие «проколы» со свободою слова и свободою мысли, их остающиеся неуточнёнными и навсегда оторванными от практики сущности заставляют снова и снова обращать наше внимание к способам грубого манипулирования свободой, когда в её основу кладут соображения момента, чьей-то выгоды, а в конечном счёте, — замшелого прагматизма или — элементарной целесообразности.

Разве не может теперь не вызывать глубоких сомнений сам нелепый подход к «освобождению» слова — в то время как тем самым оказывается поверженной его природная суть? Если не забывать, что для него, слова, ещё до его «рождения», удобнейшим лоном должна была являться мысль, то становится легко различимым тусклое блудливое намерение манипуляторов: освободить его уже и там, в этом лоне. То есть — одновременно и вне головного аппарата, и внутри его!

Мысли «досталось» тут не меньше, чем слову: в ней, «освобождённой», также убыло её сущности, — до той убогой степени, когда, как и в случае со словом, она, утрачивает конкретные признаки и практически перестаёт восприниматься сознанием, то есть — оказываясь полностью потерянной. Вовсе незавидная участь!

Подтверждением этому является то, что даже при гарантировании со стороны публичного права свобода мысли остаётся, как и свобода слова, совершенно незащищённой. И к ней также невозможно подобрать никакой дефиниции.

Ни один независимый суд ни в одном государстве мира не рискнёт рассмотреть дело о чьих-то посягательствах на неё, её нехватке кому-либо и т. д. и даже не примет искового заявления, не забывая о правовой несообразности указанного термина. Помните — мы то же самое утверждали в отношении свободы слова?

Да и вообще — разве была хоть какая-то доля благоразумия в провозглашении свободы для мысли и слова? Той свободы, которая — абсолютна? Ведь упомянуть о каких-то её ограничениях законодатели попросту не имели в виду.

Их невнятный умысел здесь нельзя не рассматривать как очень странный. Ведь если взять слово, то ещё до его «рождения» оно испытывало определённую зависимость, находясь в лоне мыслительного процесса. Также не могло оно быть абсолютно свободным и вне головного аппарата, на что указывают хотя бы возможности широкого манипулирования его свободой в интересах политиков и прагматиков.

Массой зависимостей, в том числе тех, о которых наука ещё мало что знает, сопровождается также проявление и бытование мысли.

Имеет особое значение, в частности, «установленная» её размещённость в ряду других мыслей в головном аппарате: не может «выйти вперёд» и быть реализованной ни одна из них, пока здесь, «впереди», находится и «живёт» другая и единственная в данное мгновение; иначе говоря, сменять друг друга они обречены последовательно, ни при каких условиях не совмещаясь одна с другой.

Только в этом случае каждому из нас даются полноценное осознание себя в окружающем и обдуманные переходы к нашим индивидуальным намерениям и поступкам, в том числе к поступкам, обозначаемым как действия.

Как же при таких строгих нюансах воспринимать гарантирование их (слова и мысли) свободы?

Чтобы замять этот щекотливый вопрос, отделываются неуклюжими отговорками, вроде того, что, дескать, «вовне» (головного аппарата) предполагается правовая ответственность за отдельные (чьи-то) умышленные действия, препятствующие реализации полной свободы рассматриваемых здесь предметов, а внутри, в аппарате…

Но — чего могут стоить хотя бы какие предположения, отнесённые в законы, а тем более в такие серьёзные и фундаментальные, какими надлежит быть конституциям?

Процессы, которые касаются выбора мысли и слова в головном аппарате всегда как были, так и остаются естественными, они не подлежат и не поддаются урегулированию публичным правом, никаким, в том числе правом либерального демократического государства, — как бы того кому ни хотелось. Урегулирование, как осуществляемое де-юре, — чисто декларативное. Это всего лишь грубая попытка оберечь желаемое, отвлечённое условие, навеянное лобовым практицизмом, всё той же сухой целесообразностью. — Невелики правовые «достижения» и вовне.

И слово, и мысль, объявляемые свободными, «оборачиваются» к нам лишь в самой полной, крайней размытости их семантики. Должно же следовать нечто «обратное», противоположное, поскольку в действительности каждое слово языка, да, разумеется, и предваряющая его появление мысль и так постоянно «дрейфуют» в нескончаемых изменчивостях их значений.

На этот счёт любопытно одно весьма тонкое замечание, оставленное Чжуаном Чжоу:

Говорящий, — утверждал он, — произносит слова, но то, о чём он говорит, совершенно неопределённо.

(«Ч ж у а н — ц з ы» («Учитель Чжуан»). Глава 2: «О равенстве вещей». В переводе Л. Позднеевой. По изданию: «Антология мысли». «Дао: гармония мира». «Эксмо- пресс», Москва — «Фолио», Харьков, — 2000 г.; стр. 158).

Свобода слова, равно как и свобода мысли, есть только формулы современной юриспруденции и публичной политики, выставленные опознавательные знаки, в которых, что ни взять, то — неопределённое и неуясняемое в уме. Небрежная работа прагматиков!

Таким же точно «целесообразным», то есть исходно безответственным образом, «слепо» выбирают, например, ту или иную расцветку государственного флага, рисунок или муляж государственного герба, текстовку государственного гимна.

Изложенным, думается, хорошо подтверждается следующее: как бы свобода ни была важна сама по себе, ещё важнее, чтобы у неё был какой-то предел. Понимается ли такое требование, выражающее необходимость? Кое в чём наука тут преуспела только потому, что она справедливо считает практику на много больше оторванной от существа проблемы, чем она сама. Практика слишком агрессивна и неразборчива. Ей хорошо снимать выгоды в правовых тупиках. У науки свои «но». Чем больше вопросов, тем она меньше успевает давать ответов. А в таких обстоятельствах и запутаться проще.

В условиях свободы самое худшее — освобождаться, полагая, что можно просто так освободиться в чём-то ещё дальше по отношению к уже имеющемуся. Дело при этом сводится ко всё той же устремлённости к абсолютному. В результате правовое пространство заполняется миражами. Уже только в том, что политической целью берётся установление нормативно-правового буквально для мелочей общественного бытия, можно