и ещё раз уяснить, какой при свободе слова «получается» поступок. Выше мы сказали: он теперь должен «раствориться» или «выразиться» всего только в слове или только через посредство слова.

Было бы великой оплошностью расценивать такой «результат» как благостный или желательный. Хотя, кажется, что плохого, когда «слово» и «дело» «живут» в единстве?

Иным людям вовсе, дескать, не помешало бы «поступать» строго «по слову».

Иллюзия такой «оправданности» «результата» исчезает сразу — при необходимости его увязки с изначально свободными убеждениями. Без которых изначально свободный выбор как часть интеллектуального мыслительного процесса не может быть признаваем как полноценный. Плюс к этому — полное «освобождение» слова, в котором «укладывается» мысль, а также — гарантирование его свободы.

Не принимая в расчёт этих немаловажных обстоятельств, можно вести речь о приемлемой эффективности «результата» лишь по отношению к механическому устройству, — к роботу.

Есть также необходимость повнимательнее рассмотреть убеждения или то, что от них остаётся, — когда они оказываются в «объятиях» свободы слова. В своей природной сути убеждения — это совокупность мыслей с устойчивой предрасположенностью быть выраженными в какой-то определённой семантической цельности. Если убеждений нет, то обходятся и без них. Но всё равно мысль должна располагать шансом пройти через этап выбора и воплотиться то ли во мнение, то ли в поступок. Новые условия, однако, создают противодействие этому.

В чём тут «соль»?

Если рассматривать конституционное гарантирование любой из свобод как таковое, то оно, казалось бы, должно быть направлено к обеспечению возможности выражения или проявления воли в неподсчитываемых вариантах, прежде всего — для гражданина как личности. По отношению к свободе слова об этом, например, можно сказать, что такому-то человеку не должен быть воспрепятствован выбор им слов или целых речей для выражения мыслей (убеждений) сообразно его воле — вслух или в напечатанном или в письменном виде.

В цивилизованном гражданском обществе уже изначально такая щедрая многовариантность обязательно должна предусматриваться для каждого без исключения. Но — только для стадии выбора. На этом гарантирование свободы слова, свободы не иначе как в значении абсолютном, не подлежащей никакому и ничьему ограничиванию или контролю, должно бы и заканчиваться.

Как раз к необходимости понимать гарантию именно в таком, не расплывчатом, а в сугубо конкретном виде, то есть установленной для условий разумного практического (естественного) общения в людской среде, может быть сведено ироничное замечание талантливого родоначальника европейской экзистенциальной философии, брошенное любителям во вред себе же ни в чём решительно себе не отказывать:

…им дана свобода мысли, так нет, подавай им свободу слова!

(«Выдающиеся мыслители». С ё р е н К ь е р к е г о р. «Наслаждение и долг»: «Афоризмы эстетика». В переводе П. Ганзена. «Феникс», Ростов-на-Дону, 1998 г.; стр. 9).

Упрёк тут заключается в неумеренности желания — превратить свободу слова непосредственно в слово или в слова, что, как уже говорилось нами, — невозможно. «Технология» превращения беспочвенна, поскольку нет превращения как такового. Всё сводится к тонкой софистике. Ту область, куда «попадает» слово, ложно предполагают чем-то вроде безмерного бродильного чана, в котором как по волшебству оно должно приобретать разные смысловые значения: будучи одним, превращаться во множество; ни с чем не состоять ни в какой связи и т. д. Что и следует понимать как безопорную и всепроникающую, абсолютную свободу.

Нельзя отрицать — направление тут берётся верное. Та область, куда желают переместить освобождённое слово, давно и хорошо всем известна. Это — пространство. Но то, что мы о нём знаем, уже не есть чудо, а только — знание.

В пространстве слово, как выражение мысли и одновременно как преобразованная в конкретность информация «вообще», не может не иметь того, чем всегда обладает любая кроха материального, — способностью быть и находиться в движении.

Чтобы слово изменилось, то есть приобрело другой смысловой оттенок (а это равно потере его прежнего значения и появлению нового смысла), нужна основательная причина. Пожелания тут не срабатывают.

Самой же существенной причиной или, как ещё выражаются, — «отправной точкой», можно было бы считать лишь выбор слова на «дистанции» свободы слова, исполненный через возможность выбора, — как своеобразную «сердцевину» причинности. Свобода в виде множественности или, по-другому, — тиража, в данном случае неуместна, поскольку изображение множества (копирование) есть лишь интерпретация движения. Слову оно смысла не прибавляет.

Произнесённые, а тем более закреплённые в носителях слова или речи — это уже атрибутика «вещественная», — в виде чьих-то персональных или групповых мнений, точек зрения, «взглядов», соображений, «позиций» и проч., которые, изменяясь, опять представляют собою результат многовариантного выбора на стадии гарантированной свободы. В совокупности мнения, соображения и проч. образуют плюрализм. А при взаимном согласии людей (достижение которого часто, к сожалению, бывает делом далеко не простым) их для удобства можно скомпоновать или распределить на разряды. Из того же источника формируется и общественное мнение — как более крупная информативная «наличность» в отдельных обществах.

Прослеживая эту цепочку от самого начала, не трудно заметить: из гарантии свободы слова вроде как не могло бы проистекать ничего принудительного: все, кто что-то выбирал и выбрал, целиком руководствовались только своими интересами, ни на йоту не задевая и не устраняя чужих; а из уже произнесённого или закреплённого в носителях (даже просто усвоенного), то есть — из множества мнений оставалось бы только умело отобрать более ценное, и оно в принципе не могло бы не быть благом или по крайней мере — желательным как для отдельных обществ, так и для их множества, в том числе — для всех их членов.

Головня головне

передать готова

пламя от пламени;

в речах человек

познаёт человека,

в безмолвье глупеет.

(«Старшая Эдда»: «Речи Высокого». В переводе А. Корсуна. По изданию «Библиотека всемирной литературы, т. 9. «Художественная литература», Москва, 1975 г.; стр. 194).

Вот как раз в таком общеполезном конечном результате, в его возможности при хорошо отлаженном государственном устройстве и должен бы проявляться фактор непосредственной конституциональной действенности свобод, не исключая свободы слова, тот их не отражаемый в законах смысл (заимствуемый из естественного права), который предпочтительно иметь постоянно в виду при разработке и применении любых законов, в ходе вынесения судебных решений и в других случаях саморегулирования гражданских обществ.

Этот здравый подход, к сожалению, оказывается грубо нарушенным.

Повергая выбор, свобода слова «используется» исключительно во вред.

Как норма права, она распростёрта над целой сетью сложнейших операций, призванных обеспечивать коммуникативность между людьми с надлежащим качеством и точностью, накрывая и закрывая их собою и претендуя на их вывод из реальной традиционной системы функционирования. — Конечно, это делается из благих побуждений, из