То есть — не могут исключаться положения частичной или даже полной закрытости того, что должно оглашаться, его ущемления через запреты, налагаемые от лица государства, разного рода инстанциями, руководителями или частными лицами, каждым, кто хотел бы о чём-нибудь сообщить другим.

Данное свойство к уменьшению или к свёртыванию действия оглашения широко известно главным образом как совершаемое отдельными людьми — в виде персональной внутренней цензуры или самоцензуры. Другие участники этого «процесса», корпоративные участники, упоминаются лишь изредка, и о них забывают — из-за предпочтений говорить уже не об оглашаемости чего-то, а о свободе слова.

В целом гласности, как ипостаси, впрямую обеспечивающей людское общение, оказывается, присущи признаки очень ходового и сугубо специфического товара. Кажется, предпочтительнее было бы сравнивать её, например, с массовой информацией, свобода которой исходит, как это легко уясняется, из свободы слова. Или даже — с обычной информацией, поскольку она также может быть товаром.

И там и тут понятия даются в их обширности и запредельных объёмах. Но, скажем, если информация, в том числе массовая, в приложении к её форме делима на множество видов и подвидов (ощущения, тексты, иллюстрации, фактаж и проч.) и пригодна к восприятию лишь в таких частных («долевых») проявлениях, то для гласности какого-либо деления нет. Она остаётся в неизменной «природной» цельности, своеобразной коммуникативной «вещью в себе» и не как предмет, а лишь как средство оповещения и влияния, что навсегда и целиком освобождает её от перспективы быть кем-либо употреблённой в правовом значении.

Как раз поэтому ей и не находится места в законах, а если иногда и находится, то — по безграмотности сочинителей права.

…Но именно своей легко угадываемой нами сутью она способна быть привлекательной, поскольку нельзя отрицать, что это для обществ и отдельных людей всё же определённое богатство, такая заключённая в естественном праве ценность, для обережения которой надо, как водится у рачительных хозяев, постоянно тратиться — и в силах, и в средствах. Хотя по отношению к гласности такая одомашенная заботливость и является необходимой, но правового аспекта здесь нет: товар, если он — фикция, не может ни с чем уравниваться по стоимости…

В таком случае как же бы им «пользоваться»? Здесь вряд ли найдётся ясный ответ. Неудача с наименованием Российского фонда гласности предосудительна не самим фактом, а спекулятивным подходом, когда одно с лёгкостью засчитывают за другое, схожее лишь в отсутствии конкретики и в неотчётливости, но разнящееся по существу. Спекуляций пока немало, они, можно сказать, преобладают. Вот пример:

…для нас, современников, особенно для журналистов, наступила всего лишь гласность, а не свобода слова.

(Интервью газете «Московский комсомолец» в Саранске», № от 09 августа 2001 г.)

Здесь обе ипостаси подразумеваются как бы «приставленными» к закону и как бы уравненными в их должном услужении на благо кому-то. Вроде бы резонно. Нельзя ни одною пренебречь как очень важными, хотя и навязанными субстанциями общественного правосознания: без них на современном этапе не могло бы «состояться» то искривлённое фактическое правовое пространство, которое мы имеем.

Но как же тогда понимать утверждение, что свобода слова ещё не наступила (будто её и нет)? Содержанием права, то есть показателем «размещения» слова в правовом пространстве, является примыкающий к нему термин «свобода». Именно благодаря ему слово не остаётся нейтральным по отношению к пространству права, как это происходит с табуреткой, ложкой или подоконником.

Отрицанием «наличия» свободы слова затушёвано сожаление прагматика об её отсутствии в виде фактической выражаемости слова — в его начертании, в звуке и проч. Тем самым из правового процесс переводится в чисто физический. Где слово может быть «полновесным», «громким», «отчётливым», «еле слышным» и т. д.

Надо полагать, вовсе не в этом, уже совершенно другом смысле, отрезано, будто свобода слова ещё не наступила. Но даже такой суетливой оговоркой исправить отрезанное было бы уже нельзя: свобода слова в её «правовой» семантике остаётся непонятой и «употреблённой» не в соответствии с тем, что она есть на самом деле.

Также надо признать слишком запутанным и сказанное о гласности. Она, получается, есть, и на этом вроде как можно поставить точку. Но что означает — «наступила»? В каком наряде и где? Можно ли, ориентируясь на её искусственное «приставление» к неназванному закону, внятно говорить хоть о каком-то правовом результате, если сам предмет манипулирования ничего собою, как явление публичного права, не представляет, а из пределов права естественного по направлению к закону он передвинут совершенно произвольно? И почему — «особенно для журналистов»?

Кажется, тут уместно будет заметить, что есть ещё между нами отдельные заблуждения, равные полному проигрышу.

8. СВОБОДА СЛОВА И ВЫБОР

В духовном плане выбор есть такой активный процесс нашей мыслительной деятельности, когда практически очень трудно или даже невозможно обойтись без ранее накопленного материала, из которого следует выбирать.

Накопление нужно́ для обеспечения «качества» работы, и чем оно более весомо и обширно, тем плодотворнее процесс установления варианта и тем оно, установление, удаётся быстрее, что не менее важно, так как наилучшим должен быть, несомненно, выбор, выполненный не иначе как только мгновенно — со скоростью мысли.

В ещё не так уж давние времена накопление материала уже само по себе считалось делом достойным для всякого общественно мыслящего человека, поскольку это действие рассматривалось в нём как естественно желательное и, значит, определённо свободное; исходили здесь из того, что раз у человека в головном аппарате имеется и неизменно восполняется необходимый материал для выбора, то ему и пользоваться таким материалом уже не составляет большого труда, ввиду чего выбор мог даже оставаться обойдённым в интересе и внимании к нему, в том числе — в интересе научном; а основное внимание уделялось необходимости и способности накапливать и иметь материал, разумеется, ещё и — способности прочно удерживать его в головном аппарате и умело им распоряжаться в жизни.

Материал тогда называли убеждениями или системой (системностью) взглядов или ещё — мировоззрением, и каждый, обладавший этим богатством в соотношениях, близких к потребностям неизвращённого общества (если оно могло заявлять о себя таковым), заслуженно удостаивался признания и уважения сообразно тому, в какой мере мировоззрением определялся его поведенческий характер; было даже неприличным не иметь его, что придавало особый колорит общению и общительности да и всей той публичной деятельности, где для человека главной опорой должен был служить интеллект.

С того же момента, когда стали поговаривать о свободе выбора как о нормалии публичного права, положение кардинально изменилось. Скажем сразу: далеко не в лучшую сторону.

Задача