разглядеть задачу неподъёмной тяжести, скроенную из обманчивых представлений о достижимости абсолютного.

Кто хочет всё регулировать законами, тот скорее возбудит пороки, нежели исправит их.

(Б е н е д и к т С п и н о з а. «Богословско-политический трактат», глава ХХ. В переводе М. Лопаткина. По изданию: Бенедикт Спиноза. «Трактаты». «Мысль». Москва, 1998 г.; стр. 239».

Принимая это оригинальное замечание великого мыслителя, мы, однако, обязаны помнить, что и он, как и многие другие подвижники разума его времени, был скован теми же зауженными представлениями о праве, когда к нему относили только право публичное, действовавшее «на потребу» тогдашних режимов государственности, совершенно отстраняясь от права естественного, общечеловеческого.

При условии, что учитывалось бы и оно, это последнее, иной, более точный окрас имело бы и приведённое философом суждение.

В целом, если говорить о сущем, то в условиях его «освобождения» оно уже перестаёт быть самим собой. Будучи желательна как абсолютная, свобода полностью его нивелирует, что понуждает всех нас неустанно изыскивать способы возвращения его исходной значимости к порогу реальностей.

Сущее постоянно приходится подправлять нашими пристрастными суждениями, разбавленными на прагматизме, иначе говоря — взнуздывать его там, куда устремляются векторы наиболее в нём значимого. Это, впрочем, вовсе не перечёркивает вреда от его произвольного, волюнтаристского, неумеренного «освобождения».

Лучший же пример тому, что усилия искусственно его подправлять и поддерживать не могут иметь надлежащей эффективности, даёт общее отношение к разработкам абсолютного материального и абсолютного духовного. При энергичном усердном копании в частностях работы по исследованию этих «целых» «величин» уведены от научного интереса и попросту брошены.

Конечно, и здесь играет роль целесообразное, для теперешнего момента — демократическое, либеральное. Которое как только может открещивается ото всего, что располагается в пределах здравого смысла в частности — от революционного, хотя, если говорить о значении последнего в системе правового устройства жизни, то оно также не должно исключаться в качестве одного из важных или даже, возможно, обязательных инструментов урегулирования человеческой жизни в обществах.

Настоящее революционное, как бы на это ни посмотреть, всегда имеется под скорлупой свободы и должно проявиться, «проклюнуться»; иначе, то, что находится под скорлупою живым, просто не сможет жить дальше. Об этом не следовало бы забывать прежде всего тем, кто по поводу любого революционного изрекает: «Мы это уже проходили!». Загвоздка в том, что «пройти», разминуться с ним — невозможно; «встреча» «предусмотрена» через обуздание свободного в сущем.

В том же случае, когда обуздание исключается, надо быть врагом свободы, а одновременно и — разглашающей её демократии.

Практика, стало быть, вовсе не равнодушна к издержкам, касающимся «освобождения» сущего. Тут становятся важны любые нюансы.

Когда люди ежедневно окружены заботами о своей дальнейшей освобождённости на прагматическом поле, им некогда останавливаться для осмысливания абсолютного материального или абсолютного духовного. Теперь уже со школьной скамьи каждый может усвоить, что, к примеру, материя — это формула того, что является как бы вещественным и движется в пространстве, но как бы не само, а в абстракции. То есть — не будучи конкретной вещью и не имея цели, причины возникновения и т. д.

Порешили такое истолкование вполне достаточным и часто даже очень удобным. А как оно устраивает не только практику, но порой и науку, то куда же и для чего двигаться дальше? Тем более что до последнего времени фундамент оказывается надёжным: в познаниях частных явлений физического мира открытия сыплются как из рога изобилия, одно ошеломительнее другого; легко предсказываются и будущие. И незаметно пришло умиротворение поиска на главном поле. Он прекращён или — только «подразумевается». Вестимо, виновница вовсе не лень. Поиски в пределах самой материи, материи самой по себе лишены перспективы. Но почему?

Этот феномен капитулирования, как выясняется, плотно увязан с абсолютным духовным. Увязка имеет признаки тождества, поскольку так же, как и материя, абсолютное духовное выражается в отвлечённом. А именно: в первом до основания «растворено» материальное, во втором — понятийное, смысловое. Но это не всё тождество. Поскольку и материальное и духовное, чтобы они могли быть представляемы, всегда выражаются одним и тем же — информативным. Нет информации — невозможно и представление о чём-либо.

Как бы кто ни старался, представить материю или абсолютное духовное, — не получится.

С точки зрения человека разумного (homo sapiens) окружающий мир даже в мельчайшем «пронизан» информативным, информацией. Но если допустить, что мир не воспринимается, то из него как бы «уходит», изымается информативное. И, значит, непременно «уходит» всё то конкретное, чего мы не знаем или что хотели бы знать.

Ситуация в общем хорошо понятна каждому: мы не знаем и миллиардной доли об окружающем, однако таким обстоятельством никто особо не огорчён.

Как и материя, абсолютное духовное «нераскрываемо», в связи с чем также нет необходимости исследовать его «в себе», в его замкнутости. Там, как и «в» материи, ничего нет. Оно лишено представляемости в сознании. Эта убогость высших субстанций — главнейшая из причин, по которой их, собственно, и следовало бы оставить в покое, «не докучать» им исследованиями. Что пока и делает современная блистательная наука.

Ей же принадлежит и тот большой просчёт, из-за которого абсолютное материальное и абсолютное духовное остаются до настоящего времени крайне разобщёнными, отделены друг от друга, хотя очевидна прямая связь между ними, связь, можно сказать, неразрывная и притом давно замечавшаяся.

Тождественное в обеих указанных «величинах» есть то их сущее, которое выражается в нулевом информативном; оно заслуживает особого интереса, поскольку «формируется» одним способом.

Можно очень просто «слепить» и материю, и абсолютное духовное, — оставив их без информативного. А делается это путём запредельной обобщённости (освобождения ото всего), разрушающей форму. — Если иметь в виду «неразличимость» материи, как абсолютного материального или «вещественного», и абсолютного духовного, то обе эти субстанции являются только «бесплотной» одинаковой «формой» — результатом полного и законченного освобождения.

Резонно, что запредельное не даёт покоя чувственному. Сознание жаждет его восприятия; но — результата всё нет. Притом сознание не может ещё удовлетвориться действием «в одну сторону», когда запредельное пытаются «обнаружить» через манипулирование «освобождением» — от конкретного к абсолютному и — «дальше». Возврат в конкретное «оттуда» уже «не предусмотрен», разве только при помощи чуда.

Можно объяснить это особенностью характера «освобождения».

Только воображению — праматери условного — дано «раздробить» материальное мельче и мельче, «создав» материю, абсолютное, по крайней мере — в понятии. — Но «отсюда» или из «этого» уже никаким воображением не скроить чего-то конкретного. Представление будет бессильно воспроизвести из абсолютного некие признаки — элементы формы. Их удел — возникать в ходе перевоплощения (превращений), но только —