Гдлевский за нашими играми наблюдает иронически. Ждетвеликого дня — завтрашней пятницы. Мы все над ним подтруниваем, а он надменномолчит и лишь улыбается с видом уверенного превосходства. Сразу видно, что, сего точки зрения, все прочие соискатели — ничтожества и только он один достоинстать возлюбленным Смерти. Калибан, разозленный очередной неудачей с колесом,обозвал гимназиста «наглым щенком». Чуть не дошло до дуэли.

А в конце сегодняшнего вечера Коломбина выкинула штуку,удивившую ее саму. Когда «любовники» начали расходиться, к ней, светловолосойвакханке, подошел Дож и взял двумя пальцами за подбородок.

— Останься, — велел он.

Она ответила ему долгим интригующим взглядом. Потомскользяще коснулась его руки розовыми губами и прошептала:

— Не сегодня. Ухожу, растворяюсь в ночи.

Легко развернулась и вышла вон, а он застыл в растерянности,провожая молящим взглядом тонкую фигурку непредсказуемой и прихотливойчаровницы.

Так ему и надо".

Пятница — день особенный

В ту пятницу, направляясь на очередное заседание клуба,Коломбина вышла из дому раньше обычного — такой уж это был вечер: вкрадчивый ищемящий, он сулил что-то не то очень хорошее, не то, наоборот, страшное, аможет быть, одновременно очень хорошее и очень страшное.

Она ощутила волнующий привкус трагедии еще утром, когдаувидела обманчиво ясное сентябрьское небо, накрывшее город полупрозрачнойфарфоровой чашей.

Перед завтраком проделала свою обычную гимнастику — приучаладушу не бояться смерти. Вышла на балкон, распахнула чугунную дверцу, ведущую впустоту, и встала на самом краешке, прислушиваясь к быстрому стуку сердца.Звуки, несущиеся снизу, с улицы, были многозначительно гулкими, стекла лучилисьнервными бликами, а внизу растопырил крылья ангел, плененный Мебиусом исыновьями.

Потом был день, пустой и бессущностный — пауза, вдох, тишинаперед тем, как раскроется бархатный занавес ночи. Вечером чуткий слух Коломбиныуловил пока еще нестройные, но все равно волшебные звуки мистического оркестра,и усидеть дома уже не было мочи.

Она стучала каблучками вдоль фиолетовых улиц, а навстречунаплывали волны тревожно-сладостной увертюры, и с каждым шагом рокочущаямелодия делалась все слышней.

Коломбина была готова ко всему и в знак своей решимостивырядилась в цвета траура. Смиренная гимназистка, постигающая науку смерти,надела скромное черное платье с узким белым воротничком, лиловый фартук спохоронной каймой, волосы же сплела в две весталочьи косы и перетянула багрянойлентой.

Шла не спеша, думала о красивом. Что пятница — деньособенный, черный день, навеки смоченный кровью мечтательного ипрекраснодушного Пьеро, которого жестокие Арлекины приколотили гвоздями кдоскам девятнадцать столетий назад. Оттого, что алые капли никак не высохнут,всё сочатся, всё стекают по кресту, переливаясь и посверкивая на солнце, пятыйдень седмицы наполнен неверным, мерцающим отсветом беды.

В переулке, куда Коломбина свернула с бульвара, беззвучнаяувертюра завершилась, и раздалась первая сольная ария этой зловещей оперы —ария до того нелепая и комичная, что грезэрка чуть не рассмеялась. Помнилось,что ночь над ней подшутила: пригласила на трагедию, а вместо этого разыгралафарс.

На тротуаре, в каком-нибудь десятке шагов от дома Просперо,под фонарем, стоял старый, облезлый шарманщик в красной феске и синих очках. Оняростно крутил ручку своего скрипучего инструмента и во все горло, отчаяннофальшивя, орал дурацкую песню — должно быть, собственного сочинения.

Шарманочка, шарманка,

Дорога даль-няя!

Сгубила ты мальчонку,

Несча-астного меня!

Куплетов было много, но чаще всего звучал припев, такой женеуклюжий, как остальные вирши. Луженая глотка старательно выводила его снова иснова:

Ах, лаковая ручка,

Мне счастья не вернет.

Хоть круть её-о, хоть верть!

Хоть круть её-о, хоть верть!

Хоть круть её-о, хоть верть!

Коломбина постояла минутку-другую, послушала, после звонкорассмеялась, бросила потешному старику монету и подумала: этакому пессимисту,да еще и поэту, прямая дорога к нам в «любовники».

* * *

— Сегодня мы раскрутим Колесо Смерти в последнийраз, — объявил Дож собравшимся. — И если избранник опять не будетназван, я изобрету новый ритуал.

Калибан и Розенкранц поочередно метнули золотой шарик наразноцветный круг, и каждый из них был отринут Смертью.

— Я знаю, в чем загвоздка, — наморщил своймонументальный нос шутник Сирано. — Во воем виновата медицинская карета,что вернула к жизни принца Гэндзи. Можно сказать, украла у Смерти суженогопрямо из-под венца. Вот Властительница и обиделась на нашу рулетку. Ей-богу,дорогой Гэндзи, вам следует выпить яду еще раз. Это рулетка из-за васзаупрямилась.

Кое-кто засмеялся рискованной шутке. Гэндзи вежливоулыбнулся, а у Просперо сделался такой несчастный вид, что Коломбине стало егожалко.

— Нет-нет! — воскликнула она. — Дайте мнепопытать счастья! Если Смерть в обиде на мужчин, то, может быть, повезетженщине. Ведь призвал же Царевич Львицу Экстаза!

Сказала — и сама испугалась. А ну как выпадет череп? Ведь ипредчувствие, и траурный наряд — всё одно к одному.

Очень быстро, чтоб не дать себе представить возможныепоследствия, она шагнула к столу, схватила шарик и приготовилась его метнуть.

В этот самый миг в гостиную вошел, а вернее ворвался вихремпоследний из «любовников», опоздавший к назначенному часу — Гдлевский. Румяноелицо с едва пробивающимися усиками сияло счастьем и восторгом.

— Есть! — закричал он еще с порога. — Естьтретий знак! И точно в пятницу! Третью пятницу подряд! Вы слышали, слышали, чтоон поет? — Гдлевский торжествующе указал на окно, откуда еще минуту назаддоносилось завывание шарманки и хриплые вопли старика. — Слышали,чтó он поет? «Хоть круть её, хоть верть!» И снова, и снова, и снова!

Однако шарманщик, будто назло, умолк. Судя по всему, никтоиз соискателей, кроме Коломбины, не удосужился вслушаться в припев идиотскойпесенки, поэтому заявление Гдлевского вызвало всеобщее недоумение.

— Кого круть? Кого верть? — изумилсяКритон. — О чем вы, юноша?

— Шарманку, — возбужденно пояснилГдлевский. — Да это совершенно неважно! Главное рифма: «верть — смерть».Это Знак! Несомненно! Третий! Я избран, избран!