И все же я рада этой опеке. Мне нечем себя занять в дневноевремя, да и вечерние собрания продолжаются недолго: три или четыре добровольцапробуют счастья на рулетке, и на этом всё заканчивается. После того первоговечера, когда выиграл Гэндзи, череп никому больше не выпадал, хотя Калибан,например, не пропускает ни единого дня. Я уже описывала свою позавчерашнююпопытку, к которой долго готовилась. Выпавшая мне шестерка, если вдуматься,просто оскорбительна! Если мерить на игральные карты, выходит, что для Смерти я— младшая карта в колоде. Самое же чудовищное то (и об этом я не писала), что,убедившись в неудаче, я испытала не разочарование, а горячее, острое,позорнейшее облегчение. Видимо, я еще не готова.

После ухода Львицы Экстаза я недолго оставалась в обществеединственной женщиной. Двух новеньких соискательниц я уже коротко обрисовала,но, как выясняется, я еще была к ним слишком снисходительна. Это совершеннейшиеничтожества! Причем Ифигения еще терпима, потому что понимает свою цену, но вотвторая, Горгона, держится королевой и все время норовит оказаться в центре внимания.Часто ей это удается, но в менее лестном смысле, чем ей хотелось бы.

Козлоногий Критон, разумеется, сразу же кинулся увиваться заобеими — я слышала, как он разглагольствовал перед глупышкой Ифигенией оестественности наготы. Но собрал пыльцу с этих сомнительных бутонов,разумеется, Просперо: третьего дня он велел остаться Горгоне, а вчера ирозовощекой дурочке. Самое странное, что я не испытала при этом ни малейшейревности. Я пришла к выводу, что плотское и чувственное меня совершенно неволнует. Лишнее тому доказательство я имела позавчера, когда после игрыПросперо вдруг взял меня за руку и повел за собой.

Я пошла. Почему бы и нет? Увы, волшебство не повторилось.Вообще все вышло довольно глупо. Он снова уложил меня на медвежью шкуру,завязал мне глаза и долго водил по моему телу мокрой и холодной кисточкой(потом выяснилось, что он рисовал тушью магические знаки — еле отмылась). Былощекотно, и я несколько раз, не выдержав, хихикнула. Физиологическая же частьзавершилась очень быстро.

Вообще у меня складывается впечатление, что «восторгисладострастья», о которых с многозначительной туманностью поминают русскиеавторы, и les plaisirs de la chair,[4] которые с куда большейдетальностью описывает современная французская литература, — еще одна выдумка,изобретенная человечеством, чтобы романтизировать тягостную обязанностьпродолжения рода. Это вроде коньяку. Помню, как в детстве мечтала: вот вырастубольшая и тоже выпью коньяку — папенька с таким удовольствием пропускаетрюмочку перед воскресным обедом. Однажды набралась храбрости, пододвинула кбуфету стул, влезла на него, достала графин и отхлебнула из горлышка… Кажется,именно в тот момент я впервые поняла, сколько в людях притворства. На коньяк досих пор не могу смотреть без отвращения. Как можно добровольно пить эту едкуюгадость? С физиологической любовью, кажется, дело обстоит точно так же.Уверена, что для папеньки приятен был не сам коньяк, а ритуал: воскресный день,парадный обед, поблескивание хрустального графина, предвкушение неспешноговечернего досуга. То же с актом любви: всё предшествующее ему настолькопленительно, что можно извинить бессмысленность и постыдность самого действия,благо длится оно недолго.

(Этот абзац нужно будет после вычеркнуть — не из-за смелостирассуждений, это как раз неплохо, но очень уж по-детски получилось. Нафизиологии остановлюсь где-нибудь в другом месте, подробнее и без наивности.)

Мне кажется, Просперо заметил мое разочарование — прирасставании его взгляд был задумчив и, пожалуй, даже немного растерян. Нопрощальные его слова были прекрасны: «Иди и растворись в ночи». Я сразу ощутиласебя химерой, ночным наваждением. Мои шаги по темному бульвару были легки ибесплотны.

И все же я больше не безвольная игрушка в его руках. ВластьПросперо надо мной уже не абсолютна, чары ослабли.

Нет, к чему лукавить с собой? Дело вовсе не в чарах, а втом, что Просперо теперь стал занимать меня меньше, чем прежде. Я провожустолько времени с Гэндзи не только оттого, что не знаю, чем бы себя занять. Онинтригует меня. Иногда мы подолгу молчим, как, например, вчера в кофейне. Нобывает, что и разговариваем, причем на самые неожиданные темы. При всем своемнемногословии Гэндзи — увлекательный собеседник. И полезный, у него можномногому научиться.

Вот чего я в нем совершенно не выношу, так это пустоймужской галантности. Сегодня я вновь попробовала заставить его согласиться сочевидным:

— Как вы можете быть так слепы с этим вашим тупымматериализмом и стремлением найти всему рациональное объяснение? Наш мир —маленькое освещенное пятнышко, со всех сторон окруженное тьмой. Из этого мраказа нами следят мириады внимательных глаз. Могучие руки управляют нашимипоступками, дергая за невидимые нити. Нам никогда не разобраться в этоймеханике. Ваши попытки анатомировать потусторонние Знаки просто смехотворны!

А он вместо ответа:

— У вас, мадемуазель Коломбина, премилое платье, вамочень идет.

Платье на мне и вправду было недурное: шелковое,светло-голубое, с брюссельскими кружевами — на первый взгляд совсемконвенциональное, но к манжетам и нижней оборке пришиты маленькие серебряныеколокольчики, так что каждое движение сопровождается едва слышным нежным звоном— это мое собственное изобретение. Однако некстати сказанный комплимент менярассердил.

— Не смейте разговаривать со мной, как с пустоголовойидиоткой! — воскликнула я. — Что за несносная мужская манера!

Он улыбнулся:

— Такие слова под стать какой-нибудь суфражистке. Ая-то полагал, что вы ветреная Коломбина, игрушка в руках злого Арлекина.

Я вспыхнула. Кажется, в начале знакомства я в самом делеговорила ему нечто подобное. Как провинциально! Теперь я ни за что бы непроизнесла вслух подобную жеманную пошлость. Однако прошло не более двухнедель. Отчего я так быстро переменилась?

Видно, дело в том, что рядом, совсем рядом всё время кто-тоумирает. Сама Смерть описывает вокруг меня плавные, грациозные круги, которые скаждым разом делаются уже и уже. А Гэндзи еще толкует о каком-то расследовании!

Он ужасно скрытен и почти ничего мне не рассказывает. Я незнаю ни его настоящего имени, ни рода его занятий. Кажется, он инженер — вовсяком случае, очень интересуется новинками техники и оживляется, когда речьзаходит о самоходных экипажах либо мотопедах.