– Я как раз верю, – ответил я, – каждому твоему слову. Идаже если это и не правда, Хомер, это должно было бы быть ею.

Он порывисто обнял меня за шею, что делают все мужчины в техслучаях, когда они стесняются прибегать к поцелуям, словно женщины, затемрассмеялся и встал.

– Даже если бы это и не должно было бы быть правдой, это всеже чистая правда, – сказал Хомер. Он достал часы из кармана и глянул на них. –Я пойду вниз по дороге проверить, как там у дома Скотта. Ты не хочешьпрогуляться?

– Лучше я посижу здесь немного, – ответил я, – и подумаю надосуге.

Он подошел к лесенке, затем обернулся ко мне, чуть улыбаясь.

– Думаю, что она была права, – заметил он. – Она была совсемдругой на этих дорогах, которые не уставала находить… не было ничего, что моглобы остановить ее. Тебя или меня, возможно, остановило бы, но не ее. И я думаю,она попрежнему юная.

Затем он забрался в свой грузовик и уехал к дому Скоттов.

Это было два года назад, и Хомер уже давно уехал в Вермонт,как я уже говорил, по-моему. Однажды вечером перед отъездом он навестил меня.Его волосы были аккуратно причесаны, он был выбрит, и от него несло каким-тоневообразимо приятным запахом лосьона. Лицо было чисто и ясно, глаза – оченьживые. Он сейчас выглядел никак не старше шестидесяти, хотя ему уже перевалилоза семьдесят, и я был рад ему, хотя в душе чуточку завидовал и даже злился нанего за этот его цветущий вид. Старым рыбакам особенно досаждает артрит, нодаже он, казалось, отступил в этот вечер от Хомера, словно вытащив из его руксвои рыболовные крючки и оставив их только для меня.

– Я уезжаю, – сказал он.

– Да?

– Да.

– Хорошо, ты хочешь, чтобы я пересылал тебе твою почту?

– Не хочу ничего об этом даже знать, – ответил он. – Все моисчета оплачены. Я хочу совершенно чистым уехать отсюда и порвать все связи.

– Ну, дай мне хотя бы твой адрес. Я буду иногда тебепозванивать, старина. – Я уже ощутил какое-то чувство одиночества,наваливающееся на меня, словно надеваемый плащ… и, взглянув на него еще разок,я понял, что дела обстоят не совсем так, как мне сперва показалось.

– У меня еще нет ни телефона, ни адреса, – сказал Хомер.

– Хорошо, – ответил я. – Но это – Вермонт, Хомер?

– Да, – сказал он, – именно Вермонт, для тех людей, ктохочет знать, куда я еду.

Я не хотел говорить этого, но все же произнес:

– Как она сейчас выглядит?

– Как Диана, – ответил он, – но она добрее.

– Я завидую тебе, Хомер, – сказал я, и это было истиннойправдой.

Я стоял у двери. Были летние сумерки, когда поля округзаполнены ароматами трав и цветов и таинственными светящимися кружевами. Полнаялуна направляла мощную волну серебристого света на озеро. Он прошел через моюверанду, а затем спустился по ступенькам крыльца. Машина стояла на обочинедороги, незаглушенный двигатель работал с тяжелым ревом, словно торопясь, как старыйскакун, рвануться по прямой только вперед, как торпеда. Теперь, когда явспоминаю об этом, мне кажется, что сам автомобиль был более всего похож наторпеду. Машина была чуточку побита и помята, но это никак не мешало ейпроявлять свою скорость и мощь. Хомер остановился внизу у крыльца и что-топриподнял – это была его канистра с бензином, очень большая, никак не меньше,чем на десять галлонов. Он подошел к дверце автомобиля со стороны пассажирскогосиденья. Она наклонилась и открыла дверцу. Зажглось внутреннее освещениеавтомобиля, и на мгновение я увидел ее – с длинными красными волосами вокруглица, со лбом, горящим в ночи, как лампа. Светящимся, как Луна. Он забрался вмашину – и она укатила. Я стоял и смотрел на мерцающие огоньки во мраке,отбрасываемые ее красными волосами… они стремительно уменьшались и удалялись.Они были, как тлеющие угольки, затем как мерцающие светлячки, а потом и вовсеисчезли.

Вермонт. Так я говорил всем нашим горожанам о Хомере. И ониверили в этот Вермонт, потому что он находится столь далеко, сколько только онии могут вообразить своим рутинным сознанием. Иногда я и сам начинаю верить вэто, особенно, когда устану и выдохнусь. В другое время я думаю о нихпо-другому -весь этот октябрь, к примеру, потому что октябрь – именно тотмесяц, когда человек думает о далеких местах и дорогах, ведущих к ним. Я сижуна скамейке у магазина Белла и думаю о Хомере Бакленде и той прекраснойдевушке, которая открыла ему дверцу, когда он подошел к машине с доверхунаполненной канистрой с бензином в правой руке – она ведь выглядела никак нестарше девушки лет шестнадцати, и ее красота была ужасающей, но я думаю, чтоэто не оказалось бы смертельным для человека, повернувшегося к ней; ведь на.мгновение ее глаза скользнули по мне – а я остался жив, хотя часть меня иумерла тут же у ее ног.

Олимп должен быть прославлен в глазах и сердцах, и всегдаесть те, кто не только жаждет, но и находит пути к нему, быть может. Но я знаю,что Касл Рок – это словно тыльная сторона моей ладони, и я никогда не смогупокинуть его и искать кратчайшие пути среди всех возможных и невозможных дорог;в октябре небо над озером уже не напоминает о славе, а скорее навеваетразмышления обо всем происходящем, как и те большие белые облака, которыеплывут наверху столь медленно и величаво. Я сижу на скамейке и думаю о ФелииТодд и Хомере Бакленде, и мне совсем не всегда и не обязательно хочетсянаходиться там, где находятся они… но я все еще жалею, что я не курильщик.

Рассвет медленно крался по Калвер-стрит. «Обитателю любогодома, не спавшему в этот час, могло показаться, что за окном еще хозяйничаетглухая темная ночь, но это было не так. Рассвет потихоньку вступал в свои прававот уже в течение получаса. Сидевшая на большом клене на углу Калвер-стрит иБэлфор-авеню рыжая белка встряхнулась и устремила взор своих круглых бессонныхглазок на погруженные в сон дома. В полуквартале от нее воробей, взбодренныйкупанием в специальной ванночке для птиц, сидел, отряхиваясь и разбрасываявокруг жемчужные капельки. Муравью, петляющему вдоль канавы, посчастливилосьотыскать крошку шоколада в пустой измятой обертке плитки.

Ночной бриз, шевеливший листву деревьев и раздувавшийзанавески, утих, клен на углу последний раз прошумел ветвями и замер. Застыл вожидании увертюры, которая последует за этими робкими звуками.

Небо на востоке тронула тонкая полоска света. Дежурствоночной птицы козодоя окончилось – на посту ее сменили вновь ожившие цикады. Онизапели – сначала совсем тихо и неуверенно, словно опасаясь приветствоватьнаступление дня в одиночестве.