– Алексей Воинович, я же все-таки не глуп. С тех пор онко мне буквально липнет. В гости навязался, на квартире теперь бываетчастенько, чуть ли не каждый вечер тащит развлекаться… и, главное, платит! Уменя не хватило бы финансовых средств на столь регулярное веселоевремяпрепровождение…

– Быть может, все объясняется гораздопрозаичнее? – спросил Бестужев. – Купчишка, мурло, персонажОстровского, подсознательно ищет общества интеллигентных людей? К культуретянется? Вы ведь петербуржец, повидали мир и людей…

– Да все это ему абсолютно неинтересно! – всердцах сказал Покитько. – Ни мир, ни люди, ни Петербург… Амёба, простите!Чистейшей воды амёба! Одноклеточный вибрион! Я пытался первое время развиватьего умственно, но Ефим Григорьевич решительно уклонялся от любых попыток егообразовать… или просто слушать рассказы о чем-то, имеющем отношение к культуре…В толк не возьму, зачем он вокруг меня вертится. Для подобноговремяпрепровождения он мог бы подыскать три дюжины компаньонов из болеепривычной ему среды, но он прилип ко мне, как банный лист…

«А ведь действительно», – подумал Бестужев. Можноподумать, купчишке не с кем выпить или побродить по злачным местам… Особенноесли учесть, что Даник уже наследил как раз на тех дорожках, по которым обреченидти Бестужев…

Из аптеки он вышел, имея в кармане полный список всех, с кемПокитько приятельствовал либо регулярно общался, но особых надежд на него невозлагал и попросил его проформы ради. Главный интерес – это Даник, возникающийна пути столь часто, что простым совпадением это никак не объяснить.

А впрочем, даже не Даник – главный интерес. Ларионов прав:противника нужно заставить действовать. Действовать помимо своего желания,наделать глупостей и оплошностей, попасть в поле зрения охотника.

Путь для этого известен. Нехитрый суворовский путь: быстротаи натиск. Неведомый противник тщательно просчитывает свои ходы и планирует всенаперед – значит, надо вынудить его к импровизациям, к поспешности…

Не обнаружив на сей раз за собой слежки, он махнулизвозчику.

– Куда, барин? – равнодушно спросил тот.

– Давай подумаем вместе, – сказал Бестужев. –Мне нужно сработать кое-что по столярной части, быстро и добросовестно. Знаешьхорошего столяра?

– А чего ж? Па-аехали!

За спиной у него, за приотворенным окном, раздавались в избеленивые гитарные переборы и довольно сносное Сёмино пение:

Ах, краса, я опоздаю на свиданье,

Я не вовремя приду на рандеву.

Ждет нас долгое, как зимы, расставанье,

Я ведь службой государевой живу.

И сложу ли я головушку в бурьяне,

Иль меня златой медалью наградят,

Моя доля и судьба – Петербургская охрана,

Дом родной – летучий наш отряд…

«А ведь он у нас романтик, – с некоторым удивлениемподумал Бестужев. – Положительно романтик, что-то такое всегда в немприсутствует, хотя пятилетняя служба должна была приучить к нехитрой мысли отом, что романтики, если рассудить, нет негде, зато везде есть рутина… Впрочем,быть может, романтика попросту и есть – осознание того, что ничего другого,кроме твоей постылой службы, тебе на этом свете не нужно? У нас есть своифилософы, у нас есть свои романтики вроде Сёмы Акимова, который три года назадлежал связанный в сыром лесу Эстляндской губернии, пока на его глазахосатаневшая чухна белоглазая жарила на костре казачьего урядника и полицейскогопристава, ждал своей очереди, потому что ничего ему больше не оставалось, и ктоже знал, что, к его планиде, вахмистр драгунского эскадрона чутьем ухватитнеладное при виде далекого огонька посреди леса, поведет туда на галопекавалеристов и они покрошат взбунтовавшихся чухонцев за минуту до того, какнастанет Сёмин черед связанным валиться в уголья…»

Он стоял у добротного забора из некрашеных досок и смотрелвдаль. Теперь только Бестужеву стало в полной степени ясно, что Ларионов былправ: здесь любые облавы бесполезны. В самом деле, нужна парочка полков полногосостава, не меньше. Неширокая дорога – поистине место, свободное от деревьев, итолько – уходила в чащобу, в зеленое море, плавно выгибалась вниз по склону, авокруг, насколько хватало взгляда, до горизонта были лишь поросшие лесом сопки:те, что поблизости, – ярко-зеленые, различимые во всей рельефностидеталей, далекие – скорее уж туманные силуэты, вырезанные из синеватой бумаги.Необозримость и дикость таежного пространства его, городского человека,прямо-таки поражала, слава богу, не подавляла, спасибо и на том. Приходилосьделать над собой усилие, чтобы осознавать: по этим чащобам можно прошагатьсотни верст, да так и не встретить живой души…

– Во-он, видите, ваше благородие? – спросилнеслышно подошедший Савелий, хозяин явки на краю Аннинска.

– Что?

– А во-он, на хребте! Очень похоже, повозка сверховыми. Скоро будут здесь.

Бестужев присмотрелся. И в самом деле, на вершине далекойсопки, прорезанной дорогой так, что это напоминало винтовочный целик, двигалисьмелкие точечки, освещенные восходящим солнцем.

– Думаешь, они?

– А некому больше с той стороны. Непременно приисковые…

Он утвердительно кивнул и отошел, хозяйственно покачиваятопором, прикидывая что-то смастерить из тонкого кедрового стволика, которыйдержал в левой руке. Отставной унтер-офицер армейской кавалерии, как помнилБестужев, во время революции в Чите раненный в ногу так, что со службы списалиподчистую. Тут, после госпиталя, его и приметил Ларионов. Одинокий хромой унтеркак нельзя лучше вписывался в образ нелюдимого бобыля, купившего избушечку наокраине Аннинска, в отдалении от города. Он, собственно, и в жизни былнелюдимым бобылем, а если присовокупить к этому вполне понятную лютую ненавистьк изувечившим его революционерам, хозяин явки получился идеальный. Гитаралениво позвякивала:

Ах, краса, я пред тобою чистый,

Знала б, как мой путь опасен и тернист.

Злой кинжал на меня точат анархисты,

Целит бомбою в меня социалист.

Я тебя, краса, покину утром рано,

Когда только занимается заря.

Моя доля и судьба, Петербургская охрана,

Мне приказ дала беречь государя…

Бестужев бросил окурок, притоптал его сапогом и вернулся визбу. Пантелей ворчал:

– Вечно ты, Сенечка, поступаешь против здравого смысла,даже в стихах. Ну кто это тебя, ветрогона, посылает государя беречь? На то,чтобы беречь государя, есть дворцовая охрана, куда таких вертопрахов не берут…

– Темный вы человек, господин Жарков ПантелейПровыч, – отмахнулся Семен. – Не понять вам, что такое поэтическиевольности.