А что поделать, – осталось в ее голове.

Что поделать, – проходила пульсация там же.

Что?

Второй эпилептолог, очень полный и молодой, склонялся к тому, чтобы подождать и, прежде чем «положить ребенка на операционный стол», попробовать лекарства, гормоны и определенную диету.

Третий, усатый, тоже сказал про операцию. И, увидев, что Саша не удивилась, уточнил:

– Вам уже советовали хирургическое вмешательство?

– Да, – ответила и сразу все рассказала Саша.

– Ну что ж, я согласен с коллегой. Для ребенка так будет лучше, – закончил тот.

Она не смогла подавить вздох. Разочарования в докторе или в том, что она осталась с двумя полярно разными решениями?

Ждать или не ждать, вот в чем вопрос.

* * *

Дома она глупо и рассеянно ходила по квартире, снова обгрызла все ногти до мяса. Хотелось бежать, опять бежать, куда глаза глядят, но только бы не принимать эту ответственность, такое важное решение только бы не

Она смотрела в пустоту. И ступала в темноте бери свою лиру и иди, не оборачивайся не оборачивайся не оборачивайся, нельзя, а обернешься, потеряешь все

Размышляла. Просто мысли без решения, на решение пока не было сил сил Руки, ногти саднили, обкусанные пальцы ныли, стонали до локтя. Вот бы перебить все болью, вот бы.

Эта сука болезнь, эта сука всегда разная болезнь.

И тут же себя успокаивала – главное, не смерть как только она может думать, как, как жизнь дошла до такого? Ведь если смерть – конец, то болезнь – это бесконечное продолжение, стремящееся закончиться, но иногда все не заканчивающееся, все тянущееся и тянущееся, как серые рабочие будни серого рабочего быта.

А если и смерть не конец? Как с Костей, маленьким и несуществующим уже Костиком, ведь в сознании сердобольных жертвующих ему на лечение людей он еще жив. Жив, не совсем здоров и страдает но можно помочь бедняжке, оформив ежемесячный перевод на 1000 рублей

И когда его мать, Мария, уйдет, то заберет, заберет это медленное умирание, ахатиновое дожитие, припыленное немного золотинкой пожертвований туда, по ту сторону.

с собой

Но нет, болезнь не смерть. Болезнь нечто другое, более сложное – да-да, для человека более тяжелое. И одновременно более легкое, потому что… как будто цель последних Сашиных часов – это искать подходящую метафору страданию, как будто все, о чем она может думать, – это черное, страшное, нависшее

и никакого просвета

ничего

это невозможно

я больше не могу

пожалуйста, Инна, приезжай

А Инна приехала и сказала: «Иди к нему. И охладись. Остынь. И будет самое лучшее решение. Не бойся. Главное, не бойся. Но все потом. Все потом, иди, не думай, иди, все будет хорошо».

все будет хорошо

иду

Не выдержала, послушалась да и как, как бы выдержать? ему позвонила. А как встретились, легли на ковер в его гостиной, он обнял ее. Шептали.

– Нет, нет, давай не будем разговаривать о ссоре и телефоне, – тихо попросила Саша. У нее почти пропал голос. – У меня была такая сложная неделя. Хочу отвлечься.

– Я и не хотел. Ругал себя за несдержанность, боялся, ты больше не позвонишь. Даже на йогу хотел сходить, чтобы лучше контролировать свои эмоции, – горьковато пошутил а словно бы нет он. – Не смейся только, медитации у меня почти получались в Индии.

– А что смеяться? Йога – это прекрасно.

– Ты ходила?

да она словно всю жизнь стояла в разных позах, стояла на гвоздях, только на них и стояла, хватит

– Хотела, но, как всегда…

Молчали, Дима все крепче и крепче ее обнимал.

– Знаешь, иногда мне кажется, что в молчании я только с собой, а в разговорах – с другими. Оказывается, приятно молчать вместе…

– Это лечит душу.

Он сказал «душу»?

– Да. Хотя молчание с собой, внутри себя – это тоже беседа. Вся жизнь – это и есть один большой разговор, с собой или с миром.

и разговор иногда замирает в молчании – и это тоже часть говорения

нужен перерыв, не так ли, чтобы потом запустить все опять, снова, ведь такой разговор не заканчивается никогда

– Давай говорить как можно дольше.

или врать; как всегда, всем врем

мы делаем вид, мы хотим верить, что существует пустое ничто, но его нет. его нет, а мы постоянно варимся в котле сознания, ничто – это ничто. а мы – что-то, мы вечно говорим, мы вечно врем, и так будет всегда, всегда

– Саша?

– А-а? Да-да, я тут. Задумалась.

мы будем говорить или ты будешь говорить, а я слушать, а я буду скрывать свое тайное, нательное, колюще-режущее

сколько я буду скрывать Данила?

– Да-да, – повторила она.

– Я ничего не говорил, – улыбнулся он. – Какая же ты красивая. Я очень соскучился.

И она вздрогнула. Он запустил руку между ног, грубовато дотронулся нет, в самый раз и попросил:

– Разденься для меня.

– Нет, – прошептала Саша. – Я лучше станцую. Для нас.

как хорошо, что тело, ее тело, не врет, оно не отдается полностью, но и не стонет от неправды

И она встала напротив этого мужчины.

Он удивился. Удивление ей было не нужно, могло сбить настрой. Саша закрыла глаза. И танец свободы, молчания, умалчивания, танец ее «я» начался.

И тогда он сказал:

– Я хочу быть внутри.

Никаких слов. Она и не могла говорить. Созрело то, что так хотелось испытать, да все не испытывалось, не срасталось. Тело целиком стало клетками клитора, чувствительными настолько, что еще немного касаний и ему-ей станет нестерпимо больно.

больно и хорошо

две грани

Она была приемником. Односторонним, струннонатянутым, парализованным под этими руками и языком. С закрытыми навсегда открытыми глазами.

* * *

А наутро.

Боль и удовольствие смешались в этом вневременном отрезке бытия, в его, мужской, Диминой квартире. Саша уехала ночью. В забытьи легла спать.

А наутро – отпустило.

Вчера она позволила себе немного пожить. Пожить, несмотря на ужас в душе, несмотря на толщу ответственности, несмотря даже на то, что делала с Данилом раньше и так и не могла себе простить, и все вспоминала и вспоминала да и надо ли прощать, вина – не лучшее ли средство от повторных ошибок?

– Я приеду через недели две, – твердо сказал папа. – К какому врачу еще можно сходить на консультацию?

– Наш доктор предлагал сразу нейрохирурга. Обсудить операцию и риски. Ну. Если я готова.

– А ты что думаешь?

И тут неожиданная взрослость, острое, кусающее восприятие собственной взрослости, ответственности ошеломило Сашу и она, оно уже не пугало

– Поговорю с хирургом, – твердо сказала она. – Операция сложная и звучит страшно, но если это поможет, то надо решаться. Надо делать.

Папа смотрел на нее через экран. Они были вдвоем.

Саша помнила себя как одну единицу, но одной она в чем-то больше не была. Она долго говорила с папой и чем дольше говорила, тем больше убеждалась: точно, точно, не все гладко, но

больше я не одна

* * *

Ну и когда-то это должно было случиться.

«Все, купил билеты», – написал папа.

«Ура? а Я заолела», – сообщила Саша.

Ночью температура поднялась до 38,9. Тело жарило, катало-катало по липкой скомканной постели, а потом горло запершило и заложило нос. Она смогла пересилить слабость, подняться до туалета, налить себе медовый чай, принять лекарство и упасть обратно в кровать. Утром переложила к себе Даню, сделала ему молоко, мягкой рукой поддерживала бутылочку, а сама пыталась не уснуть снова. Сделать это было тяжело.

вот случится с ней что, а он, а он?

Конечно, глобально за час дремоты ничего страшного бы не произошло. Так, мелкие неприятности, например, Даня бы как-то перевернулся и как? и ударился обо что? Но Сашу это не успокаивало. Как ухаживать за кем-то за ребенком если ей самой нужен уход? А поменять памперс? А покормить? И без прогулки он будет орать. Но встать невозможно невозможно встать

Папа ничего не ответил, а минут через десять прислал сообщение: «Скоро приедет Таня. Она как раз в городе».

Саша хотела было отказаться, но что-то почувствовала, отбросила телефон, тяжело поднялась и побрела в ванную. Позывы не были ложными. Рвало резко, быстро. Потом вроде как стало легче.

Она села на диван и неизвестно на сколько минут отключилась. Очнулась –