и с домашних вечеринок.

  Мне не нравилось просыпаться и видеть свою фотографию на первой полосе таблоида. Но что я действительно не выносил - так это звук фотографирования. Этот щелчок, этот ужасный шум за моим плечом, за спиной или на переферии зрения всегда меня раздражал, заставлял сердце бешено колотиться, но после Сандхерста это звучало, как взводимый курок или открываемое лезвие. А потом - даже еще хуже, еще более травматично - эта ослепляющая вспышка.

  Прекрасно, думал я. Армия научила меня выявлять угрозы, чувствовать угрозы, ощущать прилив адреналина из-за угрозы, а теперь это сыграло со мной злую шутку.

  Я попал в очень скверную ситуацию.

  Папарацци откуда-то об этом узнали. Они начали дразнить меня своими камерами, намеренно провоцировать. Размахивали камерой, щелкали, толкали или даже били меня, надеясь разозлить, надеясь, что я отвечу тем же - это позволит получить фотографию получше, и в их карманах окажется больше денег. Моя фотография 2007 года стоил примерно тридцать тысяч фунтов. Первый взнос за квартиру. А если на фотографии я делаю что-то агрессивное? Это может быть первый взнос за дом в деревне.

  Я попал в одну стычку, это была большая новость. Мне сломали нос, мой телохранителей был весь в синяках. «Благодаря тебе папарацци разбогатели! Ты счастлив?».

  Счастлив? Нет, ответил я. Я не счастлив.

  Папарацци всегда были людьми из фантасмагории, но когда я повзрослел, они стали еще хуже. Это сквозило в их взгляде, в языке жестов. Они осмелели, стали более радикальными, как молодежь в Ираке. Их муллами были редактора, те самые редактора, которые клялись стать лучше после маминой смерти. Редактора публично обещали никогда не посылать фотографов преследовать людей, а теперь, десять лет спустя, снова взялись за старое. Оправдывались они тем, что больше не посылают своих собственных фотографов, а вместо этого заключают договора с агенствами папарацци, которые и посылают фотографов. Редактора по-прежнему поощряли и щедро вознаграждали отморозков и неудачников, чтобы те преследовали королевскую семью или любого другого человека, которому не повезло считаться знаменитым или достойным освещения в прессе.

  И никто, кажется, не переживал по этому поводу. Помню, как я выходил из лондонского клуба, и вокруг меня столпились двадцать папарацци. Они окружили меня, потом окружили полицейский автомобиль, в который я садился, бросались на капот, у всех лица были замотаны шарфами футбольных болельщиков, на голове - капюшоны, форма террористов всего мира. Это было одно из ужаснейших мгновений моей жизни, и я знал, что никого это не волнует. Мне сказали бы, что за всё надо платить, но я никогда не понимал это выражение.

  Платить за что?

  У меня были особенно доверительные отношения с одним из моих телохранителей, Билли. Я называл его Билли Скала, потому что он был таким же крепким и надежным. Однажды он бросился на гранату, которую кто-то швырнул в меня из толпы. К счастью, граната оказалась ненастоящей. Я пообещал Билли, что больше не буду толкать папарацци. Но я не мог просто пойти в их засаду. Когда мы вышли из клуба, я сказал:

  - Билли, спрячь меня в багажнике.

  Он посмотрел на меня широко открытыми глазами:

  - Ты серьезно?

  Только так у меня не возникнет соблазна с ними подраться, и они не смогут на мне заработать.

  Беспроигрышный вариант.

  Я не сказал Билли, что мама тоже так делала.

  Так у нас сформировалась очень странная церемония. Выходя из паба или клуба в 2007 году, я подходил к машине, стоящей у черного входа или на подземной парковке, залазил в багажник, а Билли закрывал крышку, я лежал там в темноте, скрестив руки на груди, пока он с другим телохранителем вез меня домой. Казалось, что я лежу в гробу. Мне было всё равно.

  3.

  В десятую годовщину маминой смерти мы с Уиллом организовали концерт в ее честь. Прибыль перечислят ее любимым благотворительным организациям и новой организации, которую я только что основал, «Сентебейл». Ее миссия - борьба со СПИДом в Лесото, особенно - у детей. («Сентебейл» на языке сесото значит «незабудка», мамин любимый цветок).

  Когда мы с Уиллом планировали концерт, у нас не было никаких эмоций. Ничего личного. Это годовщина, нам надо это сделать, миллион деталей, точка. Помещение должно быть достаточно большим (стадион Уэмбли), цена должна быть справедливой (сорок пять фунтов), выступать будут звезды высшего эшелона (Элтон Джон, «Дюран Дюран», П. Дидди). Но в вечер концерта, стоя за кулисами, глядя на все эти лица, ощущая их пульсирующую энергию, сдержанную любовь и тоску по маме, мы пали духом.

  Потом Элтон вышел на сцену. Он сел за огромный рояль, и зрители обезумели. Я попросил его спеть «Свечу на ветру», но он отказался, не хотел петь о мрачном. Вместо этого выбрал «Твою песню»:

   «Я надеюсь, ты не против,

  Что я облек в слова

  То, как прекрасна жизнь, когда есть ты».

Он пел, подмигивая и улыбаясь, сияя от приятных воспоминаний. Мы с Уиллом тоже попытались настроиться на такой лад, но тут на экране начали появляться мамины фотографии. Теперь мы были не просто подавлены - мы были уничтожены.

  Допев песню, Элтон подскочил и представил нас: «Их Королевские Высочества - принц Уильям и принц Гарри!». Аплодисменты были оглушительные - ничего подобного мы раньше не слышали. Нам аплодировали на улицах, во время игры в поло, на парадах, в опере, но никогда - в месте столь многолюдном и при столь тягостных обстоятельствах. Уилл вышел на сцену, я последовал за ним, мы были в блейзерах и расстегнутых рубашках, словно пришли на школьные танцы. Мы оба ужасно волновались. Мы вообще не привыкли к публичным речам, особенно на темы, связанные с мамой. (На самом деле, мы не привыкли обсуждать личные темы, связанные с нею). Но мы стояли на сцене перед 65 000 зрителей, и еще 500 миллионов смотрели прямую трансляцию в 140 странах, нас это просто парализовало.

 Возможно, поэтому мы на самом деле ...ничего не сказали? Я смотрю видео, и меня это поражает. У нас был такой шанс, может быть - единственный шанс описать ее, копнуть глубже и найти слова, чтобы напомнить миру о ее блестящих качествах, о ее волшебном шарме, который бывает один раз в тысячелетие, о ее исчезновении. А мы этого не сделали. Я не утверждаю, что был уместен полномасштабный панегирик, но, может быть, маленькая личная дань уважения?

  Мы не воздали эту дань.

  Это было еще слишком тяжело, рана была еще