наоборот, были подавлены. Вот красноречивый комментарий де Сегюра:

Французских солдат не так-то просто обмануть; они были потрясены тем, как много русских было убито, как много ранено, и как мало пленено – не больше восьмисот человек. Прежде масштаб победы оценивали по числу пленных. А мертвые тела были скорее доказательством мужества побежденных, чем свидетельством победы. Если противник отступил в должном порядке, гордый собою и ничуть не испуганный, чего стоило занятое поле боя? Разве в столь обширных странах когда-нибудь возникнет нехватка земли, на которой русские могли бы сражаться?

Что до нас, то мы уже получили с избытком, гораздо больше, чем могли удержать. И можно ли назвать это завоеванием? Длинная и прямая борозда, которую мы с таким трудом пропахали от Ковно через пустоши и пепелища, не сомкнется ли она за нами, как борозда корабля в безбрежном океане? Несколько крестьян, кое-как вооруженных, легко смахнут все оставшиеся следы{67}.

У французов в рядах старшего офицерского состава было столько погибших, что генералу Фезенсаку из генеральной ставки пришлось заступить на боевое дежурство, где он смог оценить состояние духа своих солдат. Он обнаружил, что в их рядах царило «уныние», ведь «до сих пор никому не удавалось так сильно пошатнуть боевой настрой армии». Но император отказывался признавать тяжелые последствия кровопролитной битвы. Как лаконично отметил Фезенсак, Бонапарт «ничего не видел и ничего не слышал»{68}.

Русские же, в том числе и Толстой, с тех пор считали Кутузова народным героем, а Бородинскую битву – важнейшей вехой Отечественной войны 1812 года. Кутузов сберег своих солдат для дальнейших сражений, нанес французам тяжелейший урон и теперь взирал на главнокомандующего Великой армии как равный. К тому же Наполеон лишился психологического преимущества – репутации непобедимого. Два его опытных маршала с ужасом подводили итоги случившегося 7 сентября: «Иоахим Мюрат рассказывал, что весь тот день император был сам не свой, а Мишель Ней говорил, что император словно забыл свое ремесло»{69}.

Чтобы оценить, какую роль дизентерия сыграла в уничтожении наполеоновской армии, сравним ее влияние с потерями в Бородинском сражении. К моменту, когда Великая армия вошла в Москву, она недосчитывалась 150 000–200 000 человек, и у этого было три причины: боевые действия, дезертирство и болезни. И хотя боевые потери и дезертиры ощутимо подточили силы армии, наибольший ущерб все же принесла дизентерия: за несколько недель до оккупации Москвы Великая армия теряла из-за болезни по 4000 солдат ежедневно, в общей сложности за тот период от дизентерии погибли 120 000 человек.

Москва

После Бородинской битвы Кутузов отошел на оборонительные позиции к востоку от Москвы, оставив город незащищенным. Но даже в покинутой русскими столице французов ждал неприятный сюрприз. Наполеону довелось входить с триумфом во многие европейские столицы, и он ожидал, что сдача Москвы пройдет по знакомой схеме: его со всеми почестями встретит делегация местных вельмож, объявит о капитуляции и вручит ключи от города.

Вместо этого, войдя в Москву 14 сентября, Наполеон обнаружил, что Кутузов демонстративно эвакуировал 250 000 ее жителей. Но на следующий день стало хуже: к осуществлению ужасающего плана приступили поджигатели. Уничтожив сначала всю пожарную технику, русские жгли город с помощью пороховых бочек. Порывы ветра раздували пламя, и вскоре весь город охватил пожар. Он уничтожил 80 % построек, уцелели только каменные – Кремль, церкви и погреба. Толстой, ставивший под сомнение роль преднамеренности в человеческих делах, считал, что пожар был неминуем даже без заговора. Он писал: «Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть»[22]{70}.

Наполеоновские военачальники считали оккупацию Москвы в сложившихся обстоятельствах «бесплодной победой», а Ларрей суеверно воспринял пожар как дурное предзнаменование. Итальянскому офицеру Чезаре де Ложье город напомнил заброшенные руины древних Помпей. Оркестр императорской гвардии, входивший в Москву под марш «Победа за нами», смотрелся сардонической насмешкой. Однако Наполеон, не желавший расставаться с иллюзиями, ошибочно принимал территориальные завоевания за победу в войне. Своих генералов он и слушать не желал, настаивал, что захват бывшей столицы вынудит Александра I просить мира. Поэтому Наполеон отправил на переговоры в Санкт-Петербург послов, а сам коротал время за чтением художественной литературы и смотром войск. Иногда он начинал беспокоиться, что придется зимовать в разрушенном городе, но с позором отступать ему совсем не хотелось.

Наполеоновские офицеры, в свою очередь, не воспринимали взятие Москвы как триумф и считали, что угодили в ловушку. По их мнению, война продолжалась, а значит, Великой армии оставалось выбирать лишь из двух жизнеспособных вариантов: как можно скорее отступать, пока не ударили холода, или зимовать в Москве, чтобы весной возобновить кампанию. Но Наполеон, парализованный ложным оптимизмом, решения не принимал. Он бездельничал несколько недель кряду, а начавшийся октябрь, не по сезону теплый, ввел императора в заблуждение насчет грядущей зимы. С 14 сентября до 19 октября он предавался раздумьям, клял свою мочеполовую проблему и с нетерпением ждал капитуляции царя. Сегюр заметил, что Бонапарт «старался продлить время, проводимое за столом. Раньше его обед был простой и кончался очень быстро. Теперь же он как будто старался забыться. Часто он целыми часами полулежал на кушетке, точно в каком-то оцепенении, и ждал с романом в руках развязки своей трагической судьбы»[23]{71}.

Французские войска тоже не выигрывали от промедления главнокомандующего. Пока солдаты Кутузова набирались сил, Великую армию продолжали терзать болезни. Госпитали, которые Ларрей оборудовал в городе, вскоре были забиты солдатами, страдающими от диареи и лихорадки. Хворь и смерть неслышно качнули маятник ратной удачи прочь от Наполеона. Теперь французы были не завоевателями – они сами оказались в осаде. За чертой города на фуражирские отряды, искавшие продовольствие, нападали казаки, они перебили конную разведку, связь с Парижем прервалась. Из Москвы французы будут уходить уже не гонителями, а беглецами.

Между тем недели стояния в Москве подточили боеготовность французов. Наиболее очевидным фактором была эпидемия, которой благоволила теплая погода и антисанитария в перенаселенных французских лагерях и реквизированных домах, пострадавших от пожара. Но заметную роль сыграл и другой фактор – то самое мародерство. Город хоть и лежал в руинах, но его погреба сулили солдатам возможность поживиться. Там обнаружились запасы водки, которую мародеры распивали в ущерб своему и без того подорванному здоровью.

Этот месяц, проведенный за разграблением покинутой Москвы, сказался и на дисциплине, без которой сплоченность армии невозможна. И офицеры, и рядовые теперь помышляли только о наживе. Вели себя, по рассказам очевидцев, как жадные торгаши на большой московской ярмарке, набивали карманы всем, что блестит. К вящему огорчению Ларрея хорошая погода стояла долго, так что солдаты и думать не думали о грядущей зиме. Вместо того чтобы благоразумно озаботиться поиском шерстяной одежды, перчаток и шинелей, подбитых мехом, французы запасались шелками, побрякушками из золота и серебра, драгоценными камнями и реликвиями. Офицеры набивали трофеями целые экипажи, а пехотинцы выбрасывали полезные вещи из заплечных сумок, чтобы напихать в них безделушек. Сержант императорской гвардии Адриен Жан-Батист Франсуа Бургонь составил опись вещей, хранившихся в его ранце из воловьей кожи:

В нем лежали: несколько фунтов сахара, немного риса, печенье, полбутылки ликера, женское платье из китайского шелка, расшитое золотом и серебром, несколько золотых и серебряных украшений, среди них часть креста Ивана Великого… Кроме того, мой парадный мундир и длинная женская амазонка для верховой езды… Далее, две серебряные картины, каждая длиной в 1 пье и 8 пусов ширины… очень тонкой работы. Несколько медальонов и плевательный набор какого-то русского князя, украшенный бриллиантами. Эти вещи предназначались для подарков и были найдены в подвалах сожженных домов. Неудивительно, что ранец показался таким тяжелым![24]{72}

Даже Толстой, отнюдь не поклонник французского императора, не нашел объяснения тому, как повела себя Великая армия. Он писал, что самым простым решением было бы

не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода… провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.

Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему