возникают после 10–12 дней инкубационного периода: высокая температура 39–40 ℃, характерные высыпания, сильные головные боли, тошнота, озноб и боль в мышцах. Области спины и паха пронзает острая боль, тело начинает источать запах, напоминающий аммиачный.

Постепенно бактерий в жизненно важных органах становится так много, что их скопления затрудняют кровообращение. Из-за этого начинаются кровоизлияния, сосудистая дисфункция и нарушение важнейших процессов в организме. У больных синеют губы, пересыхает язык, их мучает жажда, глаза наливаются кровью, взгляд стекленеет, затем начинается непрерывный сухой кашель и жидкий стул, черный от крови и невыносимо зловонный. Больной утрачивает контроль над мышцами. Возникающая в результате атаксия послужила источником двух диагностических названий болезни – адинамическая лихорадка и нервная лихорадка. Оба отсылали к шаткой походке пациентов и угасанию подвижности.

Вдобавок ко всему из-за поражения дыхательной системы у больного развивается бронхиальная пневмония – легочные альвеолы заполняются жидкостью, возникает одышка и кислородное голодание. Закупорка кровеносных сосудов провоцирует гангрену, почернение пальцев рук и ног, а повреждения центральной нервной системы вызывают спутанность сознания, судороги и бред.

В полевых госпиталях Великой армии тифозные пациенты нарушали покой приступами хохота, внезапными криками и оживленными диалогами с воображаемыми знакомцами. Этимологически название болезни восходит именно к этому состоянию затуманенного сознания: тиф в переводе с греческого значит «туман» и «умопомрачение».

Поскольку тиф поражает сразу несколько систем организма, в агонии симптоматика меняется с калейдоскопическим разнообразием, и точно выяснить, что именно привело к смерти, невозможно. Один бельгийский хирург, оказавшийся в России вместе с наполеоновской армией, заметил, что конец наступал «молниеносно»{80}. Обычно причиной смерти становился отек мозга (при энцефалите) или сердечная недостаточность. Французская армия продолжала отступление, и при этом в ее рядах росло количество самоубийств, что объясняется и психическим воздействием болезни, и усугублявшимся всеобщим отчаянием.

Тиф – болезнь исключительно заразная и крайне опасная, до появления антибиотиков он неизменно показывал очень высокий уровень смертности, более 50 %. Но во время французского отступления зимой 1812-го уровень смертности был еще выше, поскольку суровые условия не оставляли шансов на выздоровление и восстановление сил.

Тем более что антисанитария, царившая в Великой армии, превратила ее в гигантскую чашку Петри, где шла конкуренция между несколькими видами микробов. Осенью, из-за холодов, дизентерия заметно сдала позиции. Но венерические болезни, гепатит и диарея терзали французов все так же. В результате недавних исследований выяснилось, что войска Наполеона были поражены еще и окопной лихорадкой – тяжелой, но зачастую не смертельной болезнью, которую, как и тиф, переносят вши. То есть многочисленные сопутствующие заболевания усугубили страдания отступающих французов и подорвали их сопротивляемость.

Кроме того, хорошо известно, что сыпной тиф особенно опасен, когда распространяется среди людей, страдающих от недоедания. Благодаря ученому XIX в. Рудольфу Вирхову нам известно, что нередко это заболевание называли еще «голодный тиф», и более чем оправданно. Пример тому можно найти в истории Ирландии, где голод и сыпной тиф шли рука об руку на протяжении всей череды кризисов, начавшихся в конце XVIII в. и завершившихся картофельным голодом 1846–1848 гг. В 1868 г. Вирхов писал: «Вот уже двести лет Ирландию можно считать главным очагом голодного тифа. Не будет преувеличением сказать, что опустошение, принесенное язвой египетской, сопоставимо с тем, что с 1708 года претерпевает Ирландия во время очередного визита этой самой зловещей заразы – сыпного тифа. Ни одна страна в мире даже отдаленно не сравнится в этом отношении с Ирландией»{81}. Эпидемия тифа началась в Ирландии из-за того, что урожай картофеля уничтожил паразит, но затем она перекинулась и на континент, сильнее всего разорив Фландрию и Верхнюю Силезию.

То же произошло и во время бегства Великой армии: условия, в которых отступали французы, привели к тому, что в путь с ними пустились трое из четырех всадников Апокалипсиса – Голод, Чума и Война. Дорога на запад, ведущая к Смоленску и далее к реке Неман, не давала никаких возможностей поддерживать нормальную жизнь. Местность, и так уже разграбленная, теперь промерзла, покрылась глубоким слоем снега и коркой льда. Раздобыть хоть что-то для пропитания стало невозможно, французам пришлось столкнуться с голодом.

Поплатиться за все ошибки в ходе отступления пришлось даже раньше, чем предполагали в штабе Наполеона, потому что марш замедлился и превратился в мучительное ковыляние. Армия еле тащилась, потому что солдаты проваливались в сугробы и поскальзывались на льду. Едва тянули и немногочисленные лошади, поскольку никто не потрудился подковать их на зиму подковами с шипами. Так что лошади продвигались не быстрее людей, но еще и скользили, то и дело падая.

Передовые отряды во главе колонны продвигались с трудом, но положение тех, кто шел следом, они осложняли еще больше. Утоптанный снег превращался в ледяную корку. К тому же после авангарда на дороге оставалось множество препятствий, мешавших проходу остальной колонны. По разным причинам – от болезней, истощения, переохлаждения и обезвоживания – и люди, и лошади умирали прямо на ходу. Их тела так и оставались лежать на дороге. Тягловых лошадей становилось все меньше, и солдаты бросали повозки, кессоны, лафеты и пушки. Выбрасывали из ранцев добычу с «московской ярмарки», чтобы хоть немного облегчить себе путь. Многие избавлялись от ружей и патронов, от которых людям с окоченевшими пальцами не было никакой пользы.

Дорога была усеяна мертвыми телами и выброшенными вещами, их тут же заметало снегом, и они превращались в опасные препятствия. Колонна растягивалась, замыкающий отряд отставал от передового уже на сотню километров. 6 ноября ситуация стала значительно хуже: столбик термометра опустился еще ниже, а метель нанесла метровый слой снега.

В сложившейся обстановке у солдат осталась лишь одна цель – выжить. Они пытались раздобыть пищу и все больше впадали в отчаяние. Добыть пропитание у местного населения или в полях не представлялось возможным, потому что выход из колонны означал верную гибель. С флангов отступающую армию преследовали казаки и без промедления убивали всех, кто отставал от колонны или выходил из нее на поиски снеди. Голодные солдаты стали питаться кониной. Всякий раз, отрезав кусок от туши, солдат делал привал, чтобы развести костер и поджарить мясо. Лошадей становилось все меньше, и люди уже отрезали куски от живых животных, смешивали со снегом их кровь и пили. Такие трапезы возбуждали всеобщую зависть, поэтому еду надо было заглатывать быстро, пока не отняли. В своих воспоминаниях де Монтескье-Фезенсак рассказывал, что человек с куском мяса в руке мог считать себя счастливцем, «если товарищ не отобрал у него этот последний источник сил. Наши оголодавшие солдаты без колебаний отнимали провизию у любого, кто попадался на пути, и если заодно не отбирали одежду, можно было сказать, что ему повезло. Опустошив целую страну, мы оказались принуждены уничтожать самих себя». Теперь Великая армия представляла собой не вооруженные силы, а все убывающую ораву свирепых оборванцев. Дорога на Смоленск стала для французов полем битвы, где они сражались друг против друга. «Чтобы уничтожить нашу армию, – продолжает де Монтескье-Фезенсак, – вполне хватило одного только голода, без всех тех бедствий, которые последовали за ним»{82}.

То, как он описывает людей под своим командованием, исчерпывающе иллюстрирует распад Великой армии, превратившейся

в беспорядочную толпу солдат без оружия, едва державшихся на ногах, валившихся рядом с трупами лошадей и безжизненными телами товарищей по несчастью. Весь их облик нес на себе печать отчаяния: глаза запали, черты заострились, лица черны от грязи и копоти. Вместо обуви – обрывки овечьей шкуры или сукна, намотанные на ноги. Головы повязаны тряпьем, плечи укрывают попоны, женские подъюбники да горелые шкуры, содранные с животных. Когда кто-то падал, товарищи тут же снимали с него все лохмотья, чтобы надеть на себя. Бивак наутро напоминал поле после битвы, где просыпаешься среди трупов тех, с кем рядом ночью уснул{83}.

Последней стадии деградации Великая армия достигла в тот момент, когда люди начали поедать друг друга. Разобщенность была уже настолько глубокой, что все воевали против всех. Когда пали последние табу, голодные люди вкусили человеческой плоти. Сержант Бургонь, сам хоть и открестившись от каннибализма, сочувствовал той страшной нужде, что толкала на столь чудовищные поступки. Пряча истинное суждение за грубоватым солдатским юмором, он пишет: «Я уверен, что, если б не нашел конины, и сам стал бы есть человеческое мясо. Чтобы понять это, надо