заражения, но кому-то покрепче удавалось пережить недуг и перейти в длительную фазу выздоровления. Специалисты считают, что чрезвычайно высокую смертность отчасти объясняет злоупотребление алкоголем. В те времена широко бытовало мнение, будто алкоголь очищает кишки, поэтому, заболев, солдаты принимались лечиться водкой, что оборачивалось летальным исходом. У многих выздоравливающих коварное заболевание рецидивировало либо же так подтачивало организм, что, оправившись от болезни, пациент тут же заражался заново и второй раз такой страшной нагрузки уже не выдерживал. Ларрей тоже заболел дизентерией, но выздоровел.

Разумеется, под диагнозом «дизентерия» Ларрей и его коллеги подразумевали не то же самое, что современные врачи под понятием «шигеллез». В XIX в. диагноз не был чем-то точным и неизменным, врачи ставили его на основании только физических методов диагностики, а медики Великой армии столкнулись с таким ужасающим наплывом пациентов, что было уже не до выяснения точных диагнозов. Поэтому в данном случае диагноз «дизентерия» следует рассматривать как общий термин, подразумевающий и шигеллез, и, вероятно, другие тяжелые желудочно-кишечные расстройства.

К концу августа, как вспоминал Сегюр, дизентерия «и ее разрушительные последствия неуклонно охватили всю армию»{63}. Если в начале месяца было диагностировано 3000 случаев, то теперь только от дизентерии ежедневно умирали 4000 человек. Иными словами, эта эпидемия стремительно уничтожала громадное численное преимущество, которое было у французов на старте Русской кампании. К 14 сентября, наконец-то добравшись до Москвы (2500 км по прямой от Парижа), Великая армия недосчитывалась трети своего состава, потерянной из-за дезертирства, боевых действий, обезвоживания и болезней. Но ничто не могло сравниться с дизентерией. Усугублявшееся истощение составляло наибольшую проблему, поскольку у Наполеона не было ресурсов для компенсации потерь. К тому же царские войска не пострадали так сильно, как французские. Благодаря тому, что пути снабжения у русских были короче, их командиры бесперебойно обеспечивали всем необходимым и войска, и лошадей, а также могли рассчитывать на подкрепление.

В ходе продвижения на восток – и в Вильне (современный Вильнюс), и в Витебске, и в Смоленске – офицеры наполеоновского штаба надеялись, что император вот-вот остановит наступление до весны. Армии требовалось восстановиться, отдохнуть, пополнить ряды и запасы. Больше всех за остановку ратовал Коленкур, который четыре года провел в Санкт-Петербурге в качестве посла Франции. Он пытался объяснить, что французские войска окажутся в отчаянном положении, если русская зима застигнет их в пути в нынешнем состоянии – больных, полуголодных и в негодном обмундировании. Он очень надеялся, что Смоленск, первый русский город на маршруте армии, станет пределом императорских амбиций в кампании 1812 года. Но Наполеону каждая остановка лишь придавала нетерпения. «Особенно тогда, – вспоминал де Сегюр, – он был одержим образом плененной Москвы: это был предел его страхов, объект всех чаяний, заполучив его, он получал все»{64}. Де Сегюр стал подозревать, что именно те обстоятельства, которые должны были бы остановить Наполеона, – расстояние, климат, неизвестность – на самом деле и влекли его больше всего. Целеустремленность императора росла пропорционально грозящей опасности.

Бородино

7 сентября 1812 г., не дойдя до Москвы, наполеоновская армия наконец-то встретилась с царской в единственном крупном сражении Русской кампании – Бородинской битве. Она стала самой ожесточенной схваткой наполеоновской эпохи, «тотальной войной» двух армий, которой Наполеон так жаждал. Но по иронии судьбы свидание это состоялось не вовремя и совсем не так, как он рассчитывал. Случилось оно не по воле императора, а по решению главнокомандующего русской армии Михаила Кутузова (1745–1813), который счел, что подходящий момент для встречи настал. Две русские армии, 1-я Западная и 2-я Западная, которые французы намеревались удерживать порознь, наконец-то соединились к западу от Москвы.

К тому моменту Александр I назначил главнокомандующим всеми армиями и ополчениями опытного и хитроумного ветерана Кутузова. В эпическом романе «Война и мир», посвященном кампании 1812 года, Лев Толстой описывает русского генерала полной противоположностью его французскому противнику. Кутузов отличался скромностью и не собирался состязаться с Наполеоном в демонстрации тактического дарования. Однажды французский император уже разбил его под Аустерлицем в 1805 г., поэтому, побаиваясь Наполеона, Кутузов держался стратегии, принятой сперва Петром I, а теперь и царем Александром, – отступать вглубь России, с расчетом на то, что врага уничтожат ее расстояния и климат. По словам Клаузевица, Кутузов был доволен тем, что первые выстрелы раздались только после Смоленска. На языке военной теории он реализовал стратегию сохранения армии.

Тем не менее, когда за спиной у Кутузова осталась лишь Москва, он в конце концов решился на бой. Его разведка докладывала, что Великая армия несет суровые тяготы. В то же время русские войска были сплоченны и ни в чем не нуждались. Кутузов надеялся преградить врагу дорогу к российской столице, до которой было чуть больше сотни километров на восток. Прибыв на место будущей битвы на четыре дня раньше Наполеона, Кутузов расположил войска за двумя редутами, на возвышенностях, с которых открывалась вся равнина. На подходе к Москве это была последняя выгодная в военном отношении позиция, и русские укрепили ее траншеями, частоколом, 600 артиллерийскими орудиями и так называемыми волчьими ямами – замаскированными траншеями, чтобы конница и пехота, идущие в атаку, переломали ноги. Заняв позиции, русские ждали нападения французов. Великая армия, теперь не столь существенно превосходившая противника численностью, уступала по огневой мощи и была вынуждена сражаться, поднимаясь в гору. И вот на поле шириной в пять километров сошлись 134 000 атакующих французов и 155 000 обороняющихся русских.

Эта грандиозная бойня стала, как выразился кто-то из историков, «самым смертоносным сражением в анналах военной истории того времени»{65}. 7 сентября, с первыми лучами солнца, противники открыли огонь и истребляли друг друга до наступления темноты – 14 часов подряд. Люди гибли тысячами: под пушечными обстрелами, от разлетающейся картечи, под ружейным огнем, на штыках и под саблями. С наступлением сумерек кровавая сеча стала затихать, Кутузов приказал войскам отступить, оставив французского императора на поле боя, тем самым формально отдав победу ему. По неведомой причине Наполеон, взбудораженный, измученный дизурией, растерянный, не стал вводить в бой элитные войска – императорскую гвардию. И Клаузевиц, и французские маршалы считали, что если бы в нужный момент в бой вступила и гвардия, то победа безоговорочно была бы за Францией.

Не исключено, что воспользоваться такой возможностью Наполеону помешало простое и досадное обстоятельство. Великая армия намеренно использовала построение, рассчитанное на то, чтобы наносить самый сокрушительный и мощный удар туда, где противник был наиболее уязвим. За сражением Наполеон обычно наблюдал с возвышенности, глядя в подзорную трубу, и руководил маневрами с неумолимой точностью и непревзойденной тактической прозорливостью. Но Бородинская битва оказалась тем редким случаем, когда простое численное превосходство возобладало над полководческим мастерством. Столкнувшись на небольшом поле брани, две беспрецедентно громадные армии подняли плотную пылевую завесу, за которой сражения было не разглядеть. Пальба тысячи артиллерийских орудий и сотен тысяч кремневых ружей заволакивала поле клубящимся дымом, от ударов 90 000 пушечных ядер в воздух взлетали комья земли, десятитысячная конница и наступающая пехота поднимали стену пыли – все это не позволяло Наполеону следить за происходящим внизу. Стратегия тотальной войны в буквальном смысле затуманила боевую обстановку, чем свела на нет тактический гений Наполеона как раз в тот момент, когда он был так необходим.

В своем труде, посвященном Русской кампании, Толстой задается вопросом «Как воля Наполеона повлияла на Бородинское сражение?» и приходит к выводу, что значительную роль сыграла ирония судьбы. А французский император был низведен до роли мнимого полководца. «Не Наполеон распоряжался ходом сражения, – заключает Толстой, – потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его»[21]{66}.

Лишившись обзора, Наполеон не только позволил войску Кутузова благополучно отступить, но даже не смог начать преследование. Победа, одержанная французами к концу того дня, оказалась пирровой. Поле битвы досталось Великой армии. Русские потеряли 40 000 солдат, в то время как французы – 30 000. Кутузов отступил. Только тогда французские хирурги смогли взяться за дело, и следующие 24 часа они непрерывно проводили ампутации. Один только Ларрей сразу после Бородинского сражения отнял 200 конечностей. Победа, купленная таким количеством раненых и убитых, безнадежно истощила Великую армию, а Кутузов восполнил потери за счет подкрепления.

Кроме того, Бородино заметно укрепило боевой дух русских солдат, ведь они выстояли под ударом, сильнее которого Наполеон нанести не мог. А французы,