а почва была зыбкой, тишина здесь казалась зловещей.

Алеся подошла к озеру, присела и наклонилась над водой. Заколка выпала из волос, с бульканьем исчезла в глубине. Ужас охватил ее – показалось, что сейчас увидит в этой темной воде Сережкино лицо. Но вода была хоть и темна, и глубока, но прозрачна. До самого дна видны в ней были только длинные трепетные травы, и упавшая заколка поблескивала среди них.

Был ли здесь, у озера, ее сын? Как и где его искать на бескрайних этих болотных пустошах? Алеся огляделась в растерянности. Раздался невдалеке странный хлопок, шелест, взметнулась вверх темное существо. Она вскрикнула и тут же увидела, как летит над кочками большая цапля.

Еще не стемнело, но сумерки уже сгустились, засинели над травой, над водяными окнами, в путанице ольховых веток. Ветки эти расчерчивали сумеречный воздух, и создаваемый ими рисунок был похож на лица, но не обычные человеческие, а странные, нездешние какие-то. Алеся увидела в полумраке, как мерцают на этих лицах глаза. Это должно было бы испугать ее, но произвело совсем другое воздействие: она вдруг почувствовала под этими небывалыми взглядами такое спокойствие, какого не мог бы дать ей ни взгляд человеческий, ни голос. Но спокойствие это не заворожило ее – силы не отнялись, наоборот, она ощутила их прилив прямо физиологически, как после капельницы с глюкозой.

Что высветили у нее внутри призрачные болотные глаза, от чего возникла эта бодрость, эта звенящая ясность, которой она не чувствовала в себе еще минуту назад? Это было необъяснимо.

Алеся пошла по зыбким кочкам туда, где светились, мерцали, сверкали в ольшанике огоньки, неведомые и ободряющие. Сказка про папарать-кветку вспомнилась ей, и все истории про русалок, которые летними вечерами рассказывали багничские девчонки, чтобы напугать городских гостей, – как появляются те русалки на болотах, когда рожь зацветает, и заводят путника куда он сам никогда не зашел бы, и не сможет он выбраться из болот, если даже знает дорогу, и затянет его дрыгва так, что следа от него не останется…

Все эти русалки и цветы папоротника кружились сейчас у нее в голове, но не рождали страх, а наоборот, разгоняли его, как мельничные колеса, крутясь, разгоняют вокруг себя воду.

Алеся пожалела было, что у нее нет фонарика, но тут же поняла, что видит все вокруг так отчетливо, как видит в темноте любое существо, живущее на болоте, хоть настоящее, хоть призрачное. Подняв глаза, она увидела огромную полную луну. Она стояла совсем низко, и яркий ее свет был тревожен.

Ноги сами выбирали дорогу, и, прыгая по кочкам, видя, как вода проступает под подошвами, Алеся ловила себя на мгновенном ощущении, что могла бы оттолкнуться и помчаться по воздуху, как сказочный герой в волшебных сапогах.

Она не поняла, сколько времени прошло, прежде чем на очередной ее крик: «Сережа, Сережка, сынок!» – раздался дальний отклик. Услышала этот слабый звук, когда снова вошла в ольшаник, и побежала на него, отталкивая ольховые ветки, будто руки, пытающиеся ее удержать. Хотя ветки эти, может, не заслуживали такой грубости – направляли они ее, а не удерживали, может.

Сережка стоял на кочке посреди открытого болотного пространства и вертел головой, как испуганный кулик. Подбежав, Алеся обхватила его за плечи, стала целовать и тормошить, причитая как деревенская баба:

– Куда же ты пошел, да что ж тебе в голову пришло, как же так можно!.. На болота!.. И озеро это!.. А если бы ты в него упал?! Или в болото провалился? Один!.. Господи, живой!..

– Мам… – Он трясся то ли от пережитого страха, то ли от того, что она сама трясла его. – Ну я ж на той Черной гриве сто раз был! Я бы ни за что не потерялся!

– Но потерялся же.

Ее растрепавшиеся волосы, наверное, защекотали ему нос. Он чихнул. Алеся наконец перестала его тормошить, взяла за руку. Сережка послушно пошел рядом с нею, вцепившись в ее пальцы. В другой руке он держал свернутую сетку – какую-то рыболовную снасть.

– Так потому что поклева не было. – Он шмыгнул носом. – А Виталька говорил, если от Черной гривы на север идти, так там еще одно такое озеро будет, в нем рыба всегда клюет.

– И как ты понял, где север? – вздохнула Алеся.

– По мху на деревьях. – Сережка шмыгнул снова, вид у него стал совсем виноватый. – Только он со всех сторон растет почему-то. Но вроде с одной стороны погуще был… Мы домой идем?

– Ну а куда же?

– Мам, а как ты знаешь, в какой стороне дом? – Что Сережкин страх уже исчез, было понятно по его голосу, в котором слышалось теперь одно лишь любопытство. И любопытством же сверкали его глаза. – Ты же в Багничи почти не приезжаешь, а если приезжаешь, так и со двора не выходишь. А по болоту вон как идешь! Даже в багну ни разу не проваливаешься.

– А ты проваливался, что ли? – насторожилась Алеся.

– Один раз, по колено только, – поспешно заверил он. И повторил: – Как ты знаешь, куда идти, а, мам?

– Как-то знаю, – рассеянно ответила Алеся.

Она в самом деле шла, не думая о направлении так же, как и о том, куда ставить ногу при каждом следующем шаге. Словно какой-то прибор сам собою включился у нее внутри в ту минуту, когда она увидела в скрещении ольховых веток мерцающие глаза, которыми высветилось все не перед нею, а в ней самой, и внутренний этот свет оказался не мерцающим, не призрачным, а ослепительно ясным.

«Как я могла так спокойно рассуждать, что мне ответить Игорю? – подумала она без всякой связи с этим болотом, и с чавкающей под сапогами водой, и с коротким криком вечерней птицы за ольхами. – Как, почему я думала только о том, каково мне будет с ним? А ему, ему?.. Ведь я не люблю его, и каково ему будет жить, если ничто во мне на него не отзывается, и сколько же я смогу его обманывать?.. А главное, зачем?!»

Ее окатило стыдом, как ушатом холодной воды, она вздрогнула и остановилась,