этими размышлениями Алеся не заметила, как сварила суп со щавелем, который они с Сережкой собрали на лугу, и нажарила целую гору пирожков с картошкой, которую достала из подпола. Обычно сын прибегал во время жарки и хватал горячие пирожки прямо со сковородки, но сейчас, наверное, увлекся своими топтухами и неводами так, что и голода не чувствует, хотя не то что обедать пора, а ужинать уже. Алеся открыла окно, чтобы выгнать из кухни чад и позвать Сережку.

Дом стоял поодаль от деревни, на холме. Мама, не на шутку увлекшаяся изысканиями в области семейной истории, выяснила, что он не перестраивался с тех пор, как в нем жили Водынские, предки по линии прабабушки Вероники Францевны. Когда Алеся об этом узнала, ей показалось удивительным, что у шляхтичей, хоть и мелкопоместных, дом выглядел почти как крестьянский. Правда, комнаты просторнее, чем в деревенской хате, и вид во все стороны из любого окна – на Ясельду, на дальний лес, на болота – открывается такой, что это не может быть случайностью. Место для дома явно выбирали люди, для которых красота была не пустым словом, а повседневной потребностью.

Сережка на ее зов не откликнулся. Алеся открыла другое окно, выходящее не во двор, а на реку, и позвала еще раз – снова без ответа. Встревожившись, она вышла из дома, надеясь, что сын завозился в пуне со снастями и поэтому не слышит, как она его зовет.

Все снасти были вынесены во двор. В пуне остался только челн, старый, вырезанный из цельного дубового ствола. Алеся вошла в пуню и заглянула в него – не спрятался ли Сережка на дне ради смеха? Но его не было и в челне.

Она обежала дом, глянула в ту сторону, где простирались бескрайние болота, и страх охватил ее. Конечно, если он по беспечности своей пошел куда-нибудь, забыв предупредить маму, то скорее уж в деревню или к реке. Ну что ему делать на болотах? Однако тревога, возникшая при взгляде на них, в нерациональности своей была убедительна.

Алеся все-таки спустилась к реке и позвала Сережку. Прислушиваясь к своей тревоге, она каким-то странным способом понимала, что на реке его нет и… Да, и в реке нет тоже. В этом ее понимании рациональность как раз была: может, ему и взбрело бы в голову искупаться, но к вечеру стало так зябко, а вода в Ясельде – Алеся опустила в нее руку – была так холодна, что даже пальцы мгновенно окоченели. Купаться в такой не стал бы самый шебутной мальчишка.

Она побежала к деревне. Кто-нибудь есть же там! Может, видели его.

Старуха встретилась ей в самом начале деревенской улицы. Вернее, в конце, которым эта единственная улица выходила к холму. Алеся ее не знала или, вернее, не узнала, хотя та, конечно, жила в Багничах всю жизнь. Старуха выглядела такой древней, что, несмотря на свою тревогу, Алеся подумала: как в этом возрасте жить в безлюдье, в такой глуши, куда во время разлива и не добраться ни на чем, кроме лодки?

Правда, при всей своей древности старуха не казалась дряхлой. Она сидела на низенькой скамейке посередине своего двора и крепкими узловатыми пальцами перебирала картошку, лежащую перед ней на расстеленной рогоже.

– Был, был хлопчык твой, – закивала она, когда Алеся, запыхавшись, остановилась у ее плетня. – На Черную гриву пабег.

– Зачем ему туда? – похолодев, спросила Алеся.

На Черной гриве она последний раз была примерно в Сережкином возрасте – после того как заблудилась, отстав от девчонок, и бабушка сама стала брать ее по ягоды, чтобы научить, как вести себя на болотах. С тех пор прошло двадцать с лишним лет, и теперь Алеся не только не помнила, где эта Черная грива находится, но и не представляла, что могло понадобиться там Сережке.

– А ён рыбы там хоча налавить, – ответила старуха. – Майго Витальку прыбег звать, але таго няма яшчэ, тольки праз тры дни да мяне яго прывязут.

– Как туда идти? – дрожащим голосом спросила Алеся.

– Да узгорка иди, а потым на сасну, – сказала старуха. – У якую маланка ударыла, ведаеш? Тольки апранися, студёна ж. И сапоги абуй. Гадюки кублами, барани божа. Пачакай, зараз дам.

Это она сказала, бросив на Алесю зоркий взгляд и, наверное, поняв, что та не станет тратить время, чтобы возвращаться домой и обуваться-одеваться.

Старуха вскочила со скамеечки с молодой бодростью, быстро проковыляла в дом и тут же вынесла телогрейку и резиновые сапоги; наверное, все это было в сенях. За несколько секунд, которые понадобились, чтобы сбросить домашние тапки и обуть сапоги, Алеся успела поблагодарить старуху и выслушать, что ориентиром на пути к Черной гриве является не только расщепленная молнией сосна, но и ольховник, а волноваться не надо, сынок ее на ту Черную гриву сто раз ходил, все деревенские туда рыбачить ходят, потому что озерцо там хоть маленькое, но глубокое, и рыбы в нем много. Услышав про глубину озерца, Алеся опрометью бросилась со двора.

Болота начинались прямо за холмом, на противоположной от реки стороне. То редколесье покрывало их, то мох устилал под высокими деревьями, то становились они кочковатыми и совсем пустынными. Алеся бежала по пружинящему моховому покрову, перепрыгивала с кочки на кочку, звала Сережку, и ей казалось, что голос ее не разносится, а сразу же затихает в пустынном болотном пространстве.

Тревога за сына билась у нее в груди, но страха, того страха, который всегда возникает в незнакомой и мрачной местности, она не чувствовала, хотя уже и не помнила, когда последний раз бывала на болотах – зачем бы? даже за клюквой ее не тянуло, – и можно было поэтому считать, что местность ей не знакома.

Она легко нашла расщепленную молнией сосну, которая далеко была видна на заросшем низкими кустами пространстве, повернула от нее направо, пробежала через ольховник, увидела озеро… Оно было круглое, как лунный кратер, темное, как агат, и в самом деле совсем маленькое, чуть больше обруча от бочки, который Алеся в детстве катала вместе с другими детьми по багничской улице.

Рядом с озером никого не было. От того, что деревья словно отступили от него,