ту опустошенность, которая бывает после пережитых сильных, даже трагических страстей, она в себе действительно чувствовала. Но почему? Непонятно.

Она вдруг вспомнила, как бабушка, чтобы застращать, рассказывала ей сказку, в которой девочка пошла на болото по ягоды, а русалки накинули на нее свои сети, и жила потом та девочка всю свою жизнь среди людей русалкой, и не видать ей было счастья в тех сетях. Или ее потом расколдовали, может? Во всяком случае, Алеся не помнила, кто и как.

Она улыбнулась этому воспоминанию. Если бы в жизни все объяснялось так просто!

Окно в Ритиной комнате было окружено книжными полками со всех сторон, и сверху тоже – высокие потолки позволяли. Чтобы достать книгу с полки над окном, приходилось взбираться на старую деревянную лесенку. Алеся часто стояла на ней подолгу, разглядывая книжки на разных языках и улицу за окном.

Но сейчас она просто открыла окно, уже затененное сумеречной синевой.

Внизу было кафе, люди сидели на тротуаре за столиками, болтали и смеялись. Кофейный запах поднимался вместе с теплым воздухом до третьего этажа, а может, это просто казалось, но все равно наполняло радостью, как будто и в запахе этом, и в самом вечере было что-то особенное.

Алеся долго стояла у открытого окна, прислушиваясь к себе – к радости и недоумению, из которых странным образом складывался сейчас рисунок ее жизни.

Глава 2

Утро на то и утро, чтобы странности развеялись, а радость осталась. Тем более если это утро ясное, и не в каком-то особом смысле ясное, а просто солнечное.

Алесин выходной пришелся на субботу, и днем она собиралась погулять по городу и взять билет в тот самый театр на Трубной площади, с которым у нее были связаны такие приятные воспоминания. Понравится ли новый спектакль, неизвестно, но впечатление радостного любопытства хотелось вызвать в себе снова, да и просто хотелось пройтись по тому необычному дому еще раз.

Во сне она почувствовала время, когда обычно пора было вставать, во сне же поняла, что сегодня это не нужно, просыпаться не стала, и долго еще снилось ей что-то, не имеющее ни логики, ни объяснения, но счастливое и нежное.

Так хорошо было в этом сне, что встала она поздно и чуть не упустила возможность поговорить с Сережкой – застала его в зоне слышимости буквально в последние минуты. Сквозь квакающие телефонные помехи cын сообщил, что уже идет с дедом на рыбалку, а книжку почитает потом, он каждый день читает по целому часу, бабушка заставляет, пусть мама не волнуется. Потом разговор прервался, и больше дозвониться не удалось.

Телефонная связь в Багничах, куда Сережка после возвращения из Египта перебрался, как обычно, до конца августа с бабушкой и дедом, была отвратительная, а интернет в деревне на болотах отсутствовал вовсе. Отчасти это было и неплохо: не приходилось следить, чтобы ребенок не проводил слишком много времени в Сети, и проще было усадить его за книгу. Но этот довод годился лишь для самоуспокоения. А случись что – как доберешься в багничскую глушь и скоро ли оттуда выберешься? Алеся выдыхала с облегчением только осенью, когда родители с Сережкой возвращались в Пинск.

О том, что в этом году она снова не устроила свою жизнь таким образом, чтобы забрать сына к себе, Алеся старалась не думать. Мысли эти были слишком болезненны, а главное, из них не следовало никакое действие. Когда два года назад она поняла, что жизнь ее в Пинске с родителями и ребенком зашла в тупик, вернее, в глубокую колею нищеты и безнадежности, то из всех действий, какие могли из этого понимания следовать, выбрала оптимальное: уехала работать в Москву. Тогда Алесе казалось, что со временем она заберет к себе Сережку. Но время это все откладывалось, и ей приходилось уже прилагать усилие к тому, чтобы не впасть в уныние.

Только когда она оказалась в Ритиной квартире, уныние перестало подступать с неотвратимостью, напоминающей панические атаки. Отчасти это было связано с тем, что повысили зарплату, и так заметно повысили, что можно было искать уже не комнату, а квартиру в спальном районе, но отчасти просто с тем, что уныние разбивалось о стены этого старого московского дома с медальонами-личиками над окнами. Это была смешная причина, но Алеся чувствовала, что она имеет значение.

С утра она переделала все, что в будние дни откладывала на потом: запустила стиральную машину и развесила белье после стирки, помыла окна, пропылесосила ковры. Домашняя работа никогда не вызывала у нее усталости, а в Москве ее быт стал мизерным и вообще не требовал усилий. Но стоило им заняться, как время он все-таки съел – за всеми этими занятиями прошло утро.

Чтобы день начался необычно, Алеся то ли позавтракала, то ли пообедала в кафе, столики которого разглядывала вечерами из окна. Съела яйцо-пашот с салатом, выпила кофе с разноцветными маленькими пирожными-макарони, посидела еще немного, разглядывая прохожих и прислушиваясь к тому, как светлеет у нее внутри необъяснимое предчувствие счастья, потом, никуда не торопясь, пошла по переулку к Большой Бронной.

И только выйдя на нее, поняла, что вокруг происходит что-то странное и тревожное.

Вся улица была уставлена зарешеченными фургонами, а полицейских вокруг было больше, чем обычных прохожих. Да и прохожие не казались обычными: во‐первых, их было очень много и на Большой Бронной, и на Тверском бульваре, а во‐вторых, хотя они и не делали ничего особенного, но то, что не спешили по своим делам и не прогуливались ради удовольствия, а ходили туда-обратно в каком-то едином ритме, – выглядело странно. Или не странно? Почему людям не ходить по бульвару, когда он насквозь пронизан солнечными лучами?

Алеся тоже пошла в сторону памятника Пушкину – и, дойдя до Тверской улицы, остановилась в полном недоумении. Людей вокруг нее стало так много, что это невозможно было считать случайным, тем более что так же много здесь было полицейских, и не просто полицейских даже, а в таком обмундировании – в черных касках, в каких-то защитных панцирях, тоже черных, да еще с дубинками, – как будто они пришли противостоять чему-то страшному. И