множество зарешеченных полицейских фургонов, как и на Большой Бронной, стояло вдоль бульвара… Алесе сделалось не по себе.

– А что происходит? – спросила она у молодого человека, совсем мальчишки, с маленьким синим рюкзаком за плечами.

Мальчишка был из тех, которые Алесе особенно нравились в Москве. Она их, таких, стала замечать совсем недавно и удивилась, как их, оказывается, много.

С первых московских дней ей казалось, что москвичи надменны и каждый из них равнодушен ко всему, что не происходит лично с ним. И вдруг, не заметив даже, когда это произошло, она поняла, что все чаще встречаются ей совсем молодые люди, которые, увидев, как женщина спускается с детской коляской в подземный переход, помогают ей, или останавливаются и, не жалея времени, изучают карту в своих смартфонах, если прохожий спрашивает, как ему пройти в какой-нибудь Калошеный переулок. И улыбаются, случайно встретившись взглядом со случайным же человеком на улице. Может, просто из-за солнечной погоды, но именно нынешним летом Алеся стала замечать все это буквально на каждом шагу.

И как раз такой мальчик с рюкзачком за плечами и с улыбкой во взгляде оказался рядом с ней на бульваре.

– А мы гуляем, – ответил он на ее недоуменный вопрос.

– Как-то вы все вместе гуляете. И очень вас много.

– Ну да. – Он кивнул и улыбнулся не глазами уже, а широко. – Это из-за выборов.

– Каких выборов? – не поняла Алеся.

И тут вспомнила, что всю неделю слышала разговоры о московских выборах перед телевизором в холле на этаже. Ну, там-то ладно – больные от нечего делать всегда сопровождают комментариями вечерние новости. Но и в ординаторской слышались такие же разговоры. Алеся пропускала их мимо ушей просто потому, что была приезжей и московские выборы не имели к ней отношения, однако и никто из врачей и медсестер, вскользь и изредка упоминая о них, не выглядел настолько увлеченным, чтобы связывать с этим свой выходной. И вдруг совсем молоденький мальчик специально куда-то ради этого приходит, тратит личное время… Удивительно!

– Сегодня выборы? А какие? – спросила Алеся.

– В Московский парламент. Не сегодня, в сентябре, – объяснил он. – Но это вообще не выборы будут.

– Почему?

– Потому что на них никого не допускают. Опять имитацию хотят устроить.

– А!..

Что выборы – имитация, было Алесе привычно. Когда-то, родители говорили, из-за этого в Минске даже случились волнения. Но Алеся тогда рожала Сережку, и ей было не до того, да и в Пинске, куда она приехала рожать, волнений никаких не было, а в столице их как-то сразу и жестоко разогнали. Не то чтобы она считала это нормальным, просто понимала, что от ее мнения ничего не зависит, а значит, размышлять об этом – все равно что размышлять, хорошо ли, если все лето идет дождь. И неприятно, что он идет, и даже ненормально, все понимают, но что изменится от разговоров?

Все это она, конечно, не собиралась говорить мальчику с рюкзачком, но даже если бы и собиралась, то не успела бы.

Вокруг началась какая-то суета, раздались крики, и космического вида полицейские мгновенно разделились на короткие цепочки. Каждый из них держал руку на плече впереди стоящего, и цепочки эти, как змеи, двинулись вдруг на людей, тесня их куда-то, хотя и непонятно было, куда людям деваться с тротуаров, а главное, почему, зачем это нужно делать. Об этом и кричали со всех сторон.

– Вы что творите?! – услышала Алеся. И тут же крики стали слаженными, ритмичными: – По-зор! По-зор!

Конечно, это было позорно – что здоровенные парни, одетые как черные киборги из фантастических фильмов, напирают на мальчиков и девочек в шортах, на женщин в летних платьях, на совершенно мирного вида мужчин, тоже одетых во что-то летнее, светлое, на старушек – даже на старушек! – которых было здесь много.

Полицейские теснили, хватали людей без причины и без разбора, тащили к своим фургонам. Некоторых вели, заломив им руки за спину, хотя те не сопротивлялись, да и не могли бы сопротивляться, настолько очевидно не равны были силы этих обычных людей и плотных полицейских цепочек. А некоторых даже не вели, но именно тащили, подняв за руки и за ноги. Конечно, это было отвратительно и позорно, конечно!

Но позорность происходящего – это было не главное, что почувствовала Алеся…

Главным был страх, и не страх даже, а какой-то физиологический ужас. Страх – что будет с Сережкой, если с ней что-нибудь случится? – поселился у нее внутри с самого его рождения. Иногда она просыпалась от этого страха в тревожное предрассветное время и не могла потом уснуть, хотя умела управлять своим сном. Иногда этот страх останавливал ее посреди улицы, и требовалось постоять несколько секунд неподвижно, чтобы идти дальше, не шарахаясь от машин, как деревенская бабка. Правда, этого давно уже не случалось, и Алеся думала, что избавилась от такого страха. Но сейчас, когда она увидела эти черные зловещие цепочки и эти дубинки, которые полицейские обрушивали на людей с яростным желанием причинить им боль, искалечить, заставить упасть, – страх не просто вернулся, а взметнулся в ней, заметался, забился, как птица, влетевшая в окно и утратившая разум в пугающем, чуждом пространстве.

Или у птиц нет разума?..

Страх стал сильнее, когда одна из черных цепочек зазмеилась совсем рядом. И вдруг двое полицейских броском отделились от нее, схватили стоящего рядом с Алесей мальчика с синим рюкзачком и потащили его к обочине, к зарешеченному фургону. Это вышло так неожиданно – хотя что неожиданного? То же происходило по всему пространству небольшого сквера, которым заканчивался Тверской бульвар, – что Алеся инстинктивно бросилась к мальчику и схватила его за руку. Как будто это могло остановить тех, кто выбрал его жертвой!

– Что вы делаете?! – с той громкостью, с какой всегда задаются бессмысленные вопросы, закричала она.

Полицейские не обратили на нее внимания, а мальчик крикнул ей в ответ:

– Не бойтесь! Я в порядке!

Назвать это порядком было невозможно, но так же невозможно было что бы то ни было сделать, чтобы это остановить, прекратить. Мальчика с