Глаза у него были не ярко-голубые, как у всех Пралесок, а темные той странной темнотой, которая кажется печальной. Когда сын во время прогулок уже не спал, завернутый в одеяло, а вертел головой, сидя в открытой коляске, соседки перешептывались у Алеси за спиной, обсуждая, от кого она его родила. За время учебы и минской своей жизни она от такого отвыкла, но в Пинске пришлось привыкнуть снова.

Алеся вспоминала все это, прислушиваясь к его рассказам и говору, который тоже стал багничским мгновенно, и вдруг поймала себя на том, что вспоминает иммерсивный спектакль в театре на Трубной площади, и видит смеющихся людей на бульваре, и слышит, как поскрипывал чистый мелкий гравий, когда мимо нее и Игоря промчался на самокате мальчишка… Ей так ясно представилось, как она идет по Петровскому бульвару, а Сережка летит впереди на самокате, ловко лавируя между другими гуляющими, и так сильно, так остро захотелось, чтобы это происходило наяву, что даже не по себе сделалось от такого желания.

– А ты рыбу любишь ловить, мам? – спросил Сережка.

Рыбную ловлю Алеся терпеть не могла. Ей не нравилось ни брести по пояс в воде и тянуть невод, ни загонять рыбу в наставку, ни сидеть на берегу, как истукан, глядя на поплавок. А от одной мысли о том, что придется выдирать крючок изо рта у бьющейся рыбы, ее передергивало. Рыбачить в их семье любил только папа, но он-то вырос в Багничах, где вода была повсюду и болота, реки, озера казались более естественной средой, чем твердая земля на возвышенностях.

– А я люблю, – не дожидаясь ее ответа, вернее, зная его, вздохнул Сережка. – Толик сказал, спиннинг мне купит, когда в следующий раз приедет.

– А когда Толик приезжал? – насторожилась Алеся.

Сережка понял, что, наверное, снова сболтнул лишнее, и неохотно протянул:

– На поза-той неделе…

Спрашивать, зачем приезжал в Пинск ее бывший муж, она не стала. Не потому что он и не мужем ей, собственно, был – они не расписывались, хотя жили вместе год, – а потому что… Да, она боялась услышать от сына: зачем ты с ним рассталась? Не почему, а – зачем. Причин для того, чтобы расстаться с Толиком, резонных взрослых причин, было немало. Но если ее сыну хочется, чтобы в семье был мужчина, с которым можно ходить на рыбалку или с утра до ночи в воскресенье чинить машину, то что значат для него все ее взрослые резоны? Беспомощны они и неосновательны.

Что Сережке этого хочется, Алеся не была уверена: он ей ничего такого не говорил, да и о Толике не скучал, кажется. Но что если именно кажется? Правда, ее сын еще не вступил в подростковый возраст, нервный и скрытный, а значит, рассказывает ей обо всем не таясь… Или все матери так думают?

Как бы там ни было, выяснять у него, зачем приезжал Толик, не обязательно. Можно будет потом у родителей спросить.

– Маска такая клевая! – вспомнил Сережка. – Ты мне правда разрешишь к кораллам плавать?

Если он и хотел загладить неловкость от того, что сказал о Толике, то, вспомнив про маску для подводного плавания, которую Алеся привезла ему из Москвы, тут же забыл о всякой ерунде. Она поняла это по его улыбке, открытой и радостной.

– Ну а зачем же я стала бы тебе маску покупать? – ответила Алеся. – Вместе поплывем.

Плавать вдоль скалы с колонией кораллов она вообще-то побаивалась, особенно после того, как увидела выплывающую из расщелины длинную зубастую мурену. Но не отпустишь ведь ребенка одного. А отделаться, как в прошлом году, путешествием на лодке с прозрачным дном, теперь уже точно не получится. Попробуй скажи Сережке, что он еще маленький для подводного плаванья!

Вернулись с речки домой, Алеся развесила выполосканное белье во дворе и ушла в дом готовить обед, оставив сына разбирать дедовы рыбацкие снасти, которые он все-таки вытащил из пуни во двор.

Еды они привезли с собой не много: тяжело было тащить сумки сначала в Пинске от дома до речного вокзала, потом до деревни от заросшего травой берега, к которому, уткнувшись носом прямо в песок, причалил маленький речной теплоходик. Папа возил всех в Багничи на машине, и Толик тоже, а Алеся водить машину не умела, хотя каждый раз, когда приходилось самой добираться в деревню, говорила себе, что это просто стыд-позор и нужно сдать на права. В Москве, правда, она об этом забывала: напряженное московское движение пугало ее. Она не была уверена, что даже папа или Толик решились бы сесть там за руль, так что ей и вовсе не стоило переживать, наверное.

Напоминание о бывшем муже не затронуло Алесиных чувств, но вернуло ее к мыслям, которые вроде и не были связаны с Толиком напрямую, однако относились к той же сфере жизни, в которую он однажды вошел. Алеся надеялась прогнать эти мысли из головы еще в Москве, когда садилась в поезд, чтобы ехать в Пинск. Прогнать не получилось – она и в поезде не могла уснуть, и теперь все, что произошло после смерти Ирины Михайловны, не оставляло ее.

Последний разговор с Игорем не давал покоя, хотя на самом деле должен был бы ее обрадовать. Или ошеломление, которое он вызвал, и было радостью, просто она уже разучилась ее распознавать? Радость в ее жизни, конечно, была и есть, грех этого не понимать, глядя на Сережку. Но поворота, перемены, новизны, которую тот разговор с Игорем сулил, Алеся не чувствовала. А почему? Она не знала.

Глава 18

В ночь после смерти Ирины Михайловны, когда Игорь остался ночевать в Подсосенском переулке, Алеся долго не могла уснуть. И смерть его мамы, и ночной разговор с ним, и сочувствие к нему – все это в равной мере взволновало ее. Она слышала, что и он не спит – то и дело выходит в кухню курить, а она и не знала, что он курит, ни разу не видела, наверное, просто не хотел курить в материнской квартире, а больше ей и видеть его было особенно негде… В том состоянии, в которое впадаешь, когда ночь проходит без сна,