Все молчали ошарашенно, Ламмер вскрикнул тонким голосом, весь взъерошенный и потрясенный до глубин своих изящных туфлей в стиле эпохи поздних Луев:

– Что за дурацкие шуточки!.. Это же человек!.. И не просто человек, тех можно, а сам Пушкин! Это другое!

Гавгамел сдвинул глыбами плеч, похожими на головы откормленных моржей, прикрытых тканью рубашки.

– Ну и что? А мы сами точно человеки, а не цифровые копии? Другого сделаем, только и делов!..

Ламмер задохнулся в великом возмущении, даже лицо пошло пятнами, а Казуальник с сожалением покачал головой.

– Не весьма в гуманном русле. Мобов уже нельзя, а Пушкина можно?..

– Насчет Пушкиных нет законодательства, – громыхнул Гавгамел, голос звучал с той мощью, с какой в старину ораторы зажигали и переубеждали массы электората. – Значит, можно.

Тартарин поддакнул с непроницаемым видом:

– Да и какое законодательство? Мы же сами лепим законы!.. Вот введем подзаконный акт, что мобов нельзя, а Пушкиных можно, и у всех законопослушных будет совесть чиста, как жопы у нерождённых младенцев!

Я прервал:

– Стоп-стоп. Мы только что вышли от Пушкина!.. Свершилась наша величайшая мечта, двухсотлетний замысел, а мы снова в каких-то теоретических мерехлюндиях. Надо думать, как его устроить в нашей жизни!

Гавгамел посопел, брови разрослись и нависли над пещерами, куда в обеспокоенности начали втягиваться глаза, лицо потемнело, как грозовая туча с градом.

– Взгляни, – сказал он могучим голосом, – вот оживим всех Платонов и быстрых разумом Невтонов! Можно полюбоваться ими и погордиться собой, верно? Но на самом деле, если по правде, то не Ньютоны и Платоны, а их точные копии! А сами Ньютон и Платон как умерли, так и умерли. Мы просто не желаем это признать! Что, если исходить из этого факта?

Я поморщился, все избегаем сложностей, только Гавгамел как будто нарочито их отыскивает.

– Во времена Фёдорова, – сказал я недовольным голосом, – ещё не было цифровизации. Возможно, согласился бы с нашим вариантом. И вообще… если рассуждать приземлённо, нам не все равно, если копии абсолютные?

Он взглянул в упор злыми глазами.

– А надо приземлённо? Хотя да, мы уже эти… которых раньше сторонились. Но я всё-таки ещё не прячусь под стельку сапог. Понимаю, вам всем, конечно, по фигу, если склею ласты, а взамен меня будет точная копия, но мне вот как-то не всё равно. Я умру, исчезну, а будет ходить и даже лупать скалу моя копия, что всё-таки не я… А меня нынешнего не будет. А это жутко и безнадёжно.

Я сказал с настойчивостью, которую не испытывал:

– Да ты это будешь, ты!.. Вся информация о тебе уже сейчас распылена по вселенной в миллионах копий!.. Даже о тебе будущем! Собрать и восстановить для сингуляров – раз плюнуть!.. Здесь склеишь ласты – и тут же очнёшься через какие-то миллион лет таким же точно неумытым лупальщиком скал!

Он покачал головой, подумал, остальные молчат, либо обдумывают ситуацию, либо удалённо играют в созданными ими мирах.

– Это для вас, – проговорил он медленно, – буду я, а на самом деле буду сдохнутый, и меня вообще не станет!.. А здесь неотличимый клон. Не-е-ет, что-то в этом не то, дружище. Для общества всё равно, если какую-то единицу заменят такой же точно, или даже все, но мы не доски в заборе! У нас не только интеллект, но и что-то особенное…

Я промолчал, это «особенное» тоже из таких же атомов или кварков, теперь всё собрать легко, но в его словах, даже за ними, очень тревожащее. Пусть даже это «особенное» не само расположение кварков и бозонов, это скопировать просто, а на порядок более сложные импульсы между ними, но и те нетрудно заидентичить до абсолютности.

– Давайте, – попросил я дрогнувшим голосом, – оставим эту тему… Слишком уже тягостная и пугающая. Просто не хочу о ней думать, а то взвою. Мы же сейчас фактически бессмертные?

Казуальник ожил, сказал с гордостью в голосе:

– С неограниченной продолжительностью жизни! Хотя, конечно, это никакое не бессмертие, но почти, почти.

– Да ладно, – сказал я как можно успокаивающе, – что нам теперь может грозить?.. Астероид сингуляры распылят ещё в космосе, а до угасания Солнца шесть миллиардов лет…

Казуальник улыбнулся сияюще, исчез так беззвучно, словно вместо него была цифровая аватара, а Гавгамел буркнул:

– Всего-то шесть миллиардов. А потом?

– Не бери в голову, – сказал я. – Иди лупи скалу.

Он почесал голову, пробормотал:

– Хотя Солнце теперь вряд ли погаснет. Не дадут. Ладно, бывай!

По взмахну его руки в пространстве прорезалась щель, я успел увидеть красный и грохочущий мир молодой планеты, пахнуло жаром и гарью, но Гавгамел быстро протиснулся на ту сторону, края щели тут же схлопнулись с такой силой, что под ногами дрогнула почва.

Я огляделся, все ушли ещё раньше, даже в незримости никого, под ложечкой тянущее предчувствие, что на следующую встречу явится народу ещё меньше.

Мелькнула мысль о Ванде, хорошее имя подобрала, есть в ней нечто удивительное, хотя я даже не пытался её прощупывать, как въедливый Казуальник.

Сердце дрогнуло, остро восхотелось увидеться, однако не оставила контакта, теперь если только захочет сама…

По дороге к дому прошёл через небольшой парк, просматривается насквозь, но там прямо на траве кафешка под открытым небом, уютно настолько, что захотелось тоже присесть за столик и заказать незримому джину мороженое или шипучий квас. Нет, лучше мороженое. Пломбир или вафельное в стаканчике с шоколадной крошкой…

За ближайшим столиком милая молодая женщина с приятным меццо-сопрано, щебечет с подругой, копия не то Мерилин Монро, не то Клеопатры, кто их разберет, у обеих и фигурки точёные, и сиськи на месте, но, на мой консервативный взгляд, эта иссиня-чёрная щетина на щеках и подбородках несколько портит чистые розовые мордочки.

Старомоден я, что-то внутри противится таким вывертам, хотя, понимаю, в нашем прекрасном и ароматном мире иногда хочется и говна нюхнуть.

Обе покосились на меня, но уловили, что не в моём вкусе, снова защебетали о своем, вечно женском, ибо весь мир, как известно, создавался для них, женщин, а первый самец послужил только материалом.

За моей спиной раздался весёлый голос:

– После трудов праведных?

Сердце моё ликующе подпрыгнуло, а душа взлетела до небес и растопырила крылья, не то белоснежные, не то кажанистые.

– Привет, – сказал я и торопливо обернулся. – Как я рад тебе, Ванда, кто бы подумал…

В двух шагах в пространстве возникло свечение, я нечётко увидел женское лицо.

– Ого!.. – произнесла она. – Словно давно ждешь!

– Вечность, – ответил я.

Глава 10

Ванда вышла из пространства, как Афродита из раковины, но