ваше здоровье было в отменности!..

Южанин кашлянул, сделал шажок и встал со мной рядом.

– Лександр Сергеич, – сказал он сладеньким голосом, – вы солнце нашей поэзии и вообще словесности, но и вам питаться надобно, потому мы в зале накрыли для вас стол.

Он взглянул с подозрением, но вид Южанина, похоже, понравился. Такой толстый и розовощекий наверняка в гастрономии сведущ не меньше, чем в лекарстве, однако уточнил:

– Что-то лекарское?

– Отнюдь, – возразил Южанин. – Просто ничего вредного, мы отбирали тщательно, но вам понравится, заверяю со всем тщанием, лепо ли не бяше!.. Прошу вас, оцените нашу работу. На этот раз она видна воочию.

Пушкин со вздохом положил перо у чернильницы, хотя рядом тяжёлый граненый стакан для перьев. В самой чернильнице, кстати, чернила не отличишь от обычных, но никогда не высыхают и не оставляют клякс, как бы небрежно ни макала перо рука странствующего в облаках поэта.

Мы расступились, Пушкин с гордо вскинутой головой прошёл вперёд, при его росте иначе ходить нельзя, а такая поза может вызвать укоры в надменности, а мы двинулись за ним, как почтительнейшая свита.

Глава 9

В зале стол сверкает золотом, столешницы ломится от тяжёлых серебряных блюд с грудами яств, а в центре хрустальный графин с наливкой, любимым напитком тех лет, а созданный Южанином отличается лишь тем, что дает лёгкое опьянение без всяких следов похмелья.

Судя по лицу Пушкина, стол понравился, ещё больше восхитился роскошью на столешнице, выглядит так, словно только что доставили из императорской кухни. Расцвёл и даже стал выше ростом, сразу видно, ценят, ещё как ценят его небесный дар, которым Провидение одарило только его.

Малую ложечку взял довольно ловко, такому обучаются с детства годами, а чему ещё учиться благородному человеку, не математике же, погрузил кончик в подрагивающий студень желе, достаточно умело отделил ломтик, на миг задержал в пальцах, любуясь завитушками и бесполезными украшениями.

Мы с замиранием сердца следили за каждым движением, но всё вроде в порядке, донес до рта, координация в норме, не промахнулся, пальцы не дрожат, осторожно посмаковал, воскликнул в изумлении:

– Божественно!.. Это что за блюдо?

За моей спиной перевели дух, а я ответил так же трепетно-почтительно:

– По рецепту с кухни Его Императорского величества…

Успел ввернуть слово «рецепт», а это можно понимать по-разному, в том числе как и рецепт из кухни Ашшурбанапала.

– Да, – ответил Пушкин, напыжился и принял значительный вид. – Как сейчас помню, Его императорское высочество сообщило Его Императорскому величеству, что мне вполне пора бы пожаловать высокий чин, дабы я был допущен ко двору…

На его лицо набежала лёгкая тень. Мы сочувствующе промолчали, понятно, светило поэзии вспомнило, что пожаловали только младший чин камер-юнкера, могли бы и больше лучшему поэту России. С другой стороны, это поначалу, а потом можно и повыше, субординацию нужно соблюдать, иначе завистников будет ещё больше, а камер-юнкер вполне, всё-таки благородное происхождение, не простолюдин какой-нибудь…

Аппетит у светила прекрасный, слопало даже больше, чем полагали, а когда наконец откинулся на спинку стула, тяжело отдуваясь и отсапываясь, Южанин заботливо промакнул ему рот салфеткой, заодно вытер нос, сказал льстиво:

– Хорошо кушаете, Лександр Сергеич!.. Что значит, завтра точно вам можно гулять.

Пушкин прервал:

– Что значит гулять?.. Мне надо в Санкт-Петербург!.. Представиться государь-императору, поклониться императрице, войти в свет…

Все помалкивали, кто-то даже стыдливо отвел взгляд. Что с предка возьмёшь, для него весь свет был при царском дворе, а в адрес остальных как-то сказал с непередаваемым презрением крылатое: «Умолкни, чернь непросвещённая!»

А мы эта самая чернь, мы же лекари, специалисты, а это значит – самый низший уровень, благородные никогда не опускаются до полезной работы.

– Отдыхайте, – сказал я льстиво и вместе с тем важно, как надлежит главному лейб-медику, – отдыхайте, Лександр Сергеич!.. А мы тут пока решим, как всё это сделать для вас, нашего гения, со всеми удобствами и приятностями.

За моей спиной начали поспешно выходить из комнаты, я поклонился и тоже повернулся к двери.

Закрывая за собой, успел увидеть, как Пушкин снова поднялся из-за стола и в нетерпении двинулся в направлении к кабинету.

Вся группа толпится в сенях, двери узкие и низкие, выходили по одному, я успел подумать с некоторой виноватостью, что главное у человека – его дело.

Дело Пушкина – стихи, а они у него прекрасные, просто гениальные. Он же не только поэт, но и практически создатель общероссийского языка. Но воскрешаем не его стихи, они и так бессмертны, а человека, а им Пушкин был довольно дрянным, склочным и неуживчивым.

Два десятка вызовов на дуэль, большинство из которых удалось уладить друзьям-посредникам, желчный и нетерпимый характер, заносчивость, завышенные требования к обществу, оскорбительное обращение даже с друзьями, что смиренно терпели выходки гения.

В сенях все помалкивали, но уже на крыльце Казуальник, слушая мои доступные для других мысли, сказал шёпотом:

– Ты чего?.. Нам плевать на его чванство, не в свою же компанию принимаем?.. Воскресили, теперь пусть живёт себе.

– Как? – прервал я. – В нашем мире?..

– Ну…

– Не нукай, – сказал я с несвойственным себе раздражением, – ещё не запряг. Ему подай сотню крепостных, не хочешь к нему псарем или конюхом?.. А он пороть тебя будет в конце каждой недели и приговаривать: «Помни день субботний!»

Казуальник не нашёлся чем парировать с ходу, а Гавгамел сказал с неудовольствием:

– Ну эту ерунду обсудим. И решим. Трудно, что ли? Да с нашими возможностями!.. Наделаем ему крепостных, он не отличит! Даже мы не отличим.

– А как же права виртуальных персонажей?

Он остановился, все собрались в кучку, Пушкин если и увидит нас в окно, то решит, что лейб-медики советуются насчет его драгоценнейшего здоровья, какие ещё у нас могут быть заботы, как не рачительствовать о нем, лучшем поэте и вообще лучшем во всей России?

Гавгамел оглянулся на здание, такое неряшливое для нас, поморщился, это было так, словно в недрах каменного лица произошло лёгкое землетрясение.

– Попробуем обойти, – рыкнул он недовольно. – У нас исключительный случай! Не для себя, для Пушкина стараемся. А Пушкин – это же наше всё?

Тартарин сказал ехидно:

– Но и для себя тоже. Ну на хрена воскресили именно его? Надо бы для начала кого-то из его крестьян. Никаких претензий, чванства! Жили бы и радовались. А тут столько заносчивости.

Ламмер сказал деловито:

– И вообще, что с ним дальше? Мы так были зациклены на самом воскрешении, что не подумали, а что потом, а что потом…

Помолчали, Тартарин сказал неожиданно:

– Распылим, сделаем другого. Без амбиций.