мы наконец-то докарабкались, обламывая ногти, до этого мира!

Гавгамел сказал сумрачно:

– Забросаете камнями, но я уже не тот дурак, каким был полста лет тому. Сейчас всё, наверное, оставил бы как есть… Вот дерево растет, растет, веточки новые и новые, и что? Сок перенаправляется к ним, надо же расти и развиваться! А старые отмирают, засыхают. Везде так. А человечество – это такое огромное дерево, как Иггдрасиль… Хотя да, какой я тогда фёдоровец, если у меня такое кощунство?

Появился Казуальник, широко зевнул, блеснув двумя рядами роскошных зубов, все акулы мира позавидуют.

– Сейчас, – сказал он с достойной венца творения солидностью, – сока на всех хватит. Можно и те, что засохли и уже на земле, восстановить и прилепить на старое место.

Гавгамел поинтересовался:

– Как? Там занято.

– Люди не дерево, – ответил Казуальник рассудительно. – Или этакое раздробленное, дискретное! Земель свободных хоть анусом, расселим ещё сто миллиардов запросто!.. Если не тысячу. Тут дело в другом.

– В чем же?

– Жизнь изменилась, – изрек он глубокомысленно. – Не знал? Так вот знай. Фёдоров сказал в первую очередь о родителях, а уже потом вообще о нашем долге возродить усех, раз уж обязаны своим существованием. Но с его родителями было просто, не заметили бы никаких изменений!.. А вот мои ещё тогда не могли привыкнуть к появившимся компам, интернету, электронным книгам… А как с воскрешёнными египтянами?

Гавгамел поморщился.

– Иди в жопу со своими клеопетрами и нефертитями, гедонист хренов. И без твоих баб тошно.

– Мне тоже, – произнес Казуальник. – Но всё-таки… возрождать как бы надобно, хоть и не понимаю, почему такой прерогатив. Это одно из основополагающих… какое слово длинное, поневоле перейдешь на английский!.. А основы отменять нельзя, иначе какие мы тогда держатели?..

– Если Бога нет, – согласился начитанный Ламмер, – какой я тогда штабс-капитан?.. Потому возрождать надо. Несмотря.

Я вылез из постели, рубашка возникла из воздуха сразу на мне, а снизу ощутил, как бёдра плотно охватывают тугие брюки, которые мы и сейчас ещё называем штанами, непристойные слова даже здесь вытесняют пристойные и захватывают мир.

– Идём к нему, – сказал я с отчаянной решимостью. – Думаете, мне хочется вот так сразу?.. Я бы тоже увильнул, но уже никак, время пришло.

Все промолчали, я прошел через комнату, дверь послушно распахнулась, площадка моментально опустила на нижний этаж и услужливо выставила на крыльцо.

Солнце уже жарит, не только греет, а когда я начал спускаться по ступенькам на улицу, рядом из пространства вышел Казуальник, а минуту спустя вблизи возник Гавгамел.

– Вы как хотите, – прогудел он мощным голосом, – но что-то мне, как Понтию Пилату, хочется умыть натруженные непосильным отдыхом руки и вообще самому смыться.

– Ты чё? – спросил Казуальник.

– Вы с Южанином пошли жрать, – напомнил Гавгамел, – а я весь день ломал голову, даже ночью думал, вон как раскалилась! Как чугунок с казацким кулешом. Воскрешать, как мне теперь кажется, можно без особых проблем только недавних. Чтобы руку набить с трудоустройством.

– И недалёких, – добавил Казуальник. – Во временном смысле, а не в том, что вы сразу подумали со своими свихнутыми ганглиями… Где линия отсечения?

– Кто умер перед Переходом, – пояснил Гавгамел. – Кто хотел, но не успел вскочить в поезд бессмертия. В нашем мире приживутся, пусть и с трудом. Шеф? Что-то из тебя слова приходится клещами. А раньше твой язык был вроде детской трещотки в руке малолетнего хулигана.

Я пробормотал:

– Кто-то из воскрешённых попытается и дальше пройти. Из недавних. Дальше, чем мы, которым повезло.

Некоторое время шли молча, усадьба Пушкина выступила из пространства и двинулась навстречу. Ворота, против ожидания, не распахнулись, пришлось протискиваться через узкую калитку, за нашими спинами ворчал Южанин насчет игольного ушка и приличного бегемота, Ламмер ехидно улыбался и ещё больше подтягивал несуществующий живот.

– Держитесь, – сказал я строго. – А то в последнее время мы все что-то…

– Всё будет путём, – заверил Гавгамел. – Если что не так, я тут же всех поубиваю!

Ламмер сказал живо:

– А что? Шеф нас всех восстановит!.. Или не всех?.. Интересно, а штраф за такое накладут?

Казуальник первым подошел к крыльцу усадьбы и оглянулся.

– Шеф вперёд?.. А ты мы всё чаще забегаем поперед отца-основателя.

Я молча поднялся по ступенькам, слышу, как топают за спиной, толкнул дверь. В сенях стойкий запах овчины, на длинной лавке цветной кушак, конская упряжь, но я прошел мимо и толкнул дверь в помещение, обычно именуемое залом.

Всё, как и вчера, спёртый воздух, хотя окно открыто настежь, целая стая мух вьётся и жужжит под потолком, большой стол посреди зала и дюжина вычурных кресел с изогнутыми резными ножками и неудобными прямыми спинками, тоже щедро украшенными резьбой и россыпью мелких скульптурок поверху.

– Накрыть на стол, – распорядился я. – Или накрыть стол?.. Южанин, ты у нас мастер…

– Погоди, – сказал Казуальник, – сперва я.

Явно бахвалясь знанием той эпохи, он начал неспешно создавать на столешнице целую россыпь ложек, ложечек и вилок, все из благородного серебра, тяжелые и неудобные, а ещё с витиеватыми завитушками и даже скульптурками на рукоятях, красиво, но мыть такое неудобно, да и в пальцах такую держишь, как гранату с выдернутой чекой.

– Вот, – произнес он наконец, – как бы ага… Feci quod potui faciant meliora potentes.

– Я могу, – сказал Тартарин горделиво и посмотрел на него сверху, – но нашему светилу не понравится.

– Тихо, – сказал я. – Южанин, что это на тебе за фрак?

– Так уже носили, – заверил Южанин. – Правда, во Франции. Пушкин хоть и националист, но галлов уважал.

– Ладно, – сказал я. – Дантес был не галлом.

Дверь в спальню отворилась легко, хоть и с противным скрипом. Ещё сквозь щель я увидел Пушкина за столом, торопливо пишет большим гусиным пером на большом листе бумаги, именно такие были тогда в ходу, дышит часто, словно бежит, на скрип двери вскинул голову.

Я торопливо вошел и отвесил учтивейший поклон.

– Лександр Сергеич, – сказал я почтительно, – мы с консилиумом лекарей долго совещались и пришли к выводу, что вашему здоровью ничто не угрожает, уже завтра можем позволить вам покидать здание для пеших прогулок.

Он некоторое время смотрел на меня бараньим взглядом, всё ещё в том мире, где музы с крыльями открывают ему дивные миры, наконец произнес с некоторым высокомерием:

– Я сам себе разрешаю, что можно, что нельзя!.. Но полагаю, что государь император в данном случае больше прислушается к вашему мнению, чем к моему, потому со всем бунтующим смирением соглашаюсь с решением, что наверняка будет поддержано высочайшим именем.

Я поклонился снова, спина не переломится, сказал льстиво:

– Вот-вот, все мы кровно заинтересованы, чтобы