– Хэзэ, – сообщил Тартарин. – Но разве что в мозгах кое-что подрихтовать… а если нас допустить, мы из них таких строителей коммунизма сделаем!

Ламмер и Казуальник посмотрели как на придурка, а Южанин вытер жирные пальцы о скатерть, сказал с брезгливостью, словно взял в руки большую толстую жабу:

– Синги почему-то против. Думаешь, нам бы не подправили? Но щепетильничают. Есть такое слово, его даже Ламмер знает.

Всех и всегда подозревающий Гавгамел прорычал:

– Уверен? А если как раз подправили? Чтобы смотреть сверху и хихикать, как в зоопарке. Может, у нас и хвосты, как у обезьян, только нам их не видно!

Ламмер поморщился, обронил с аристократической небрежностью:

– Не умничай, умнее тебя в тюрьме сидят.

Гавгамел поморщился, но промолчал. Во владениях Ламмера в самом деле может быть всякое, к себе пускает с великой неохотой, да и то не дальше стерильного дворца, выстроенного как бы напоказ. А тюрьмы да, могут быть переполнены. Он у нас интеллигент из интеллигентов, а их внутренний мир очень даже не как у всех, сами признаются.

Глава 7

Тартарин на всякий случай пощупал у себя сзади, искал хвост, а я похлопал ладонью по столу.

– Тихо-тихо!.. Подправили или нет, не узнаем. Давайте всё-таки с Пушкиным. Печень и поджелудочную, испорченные неумеренными возлияниями, рихтанули сразу, это приемлемо… как мне кажется, а насчет психики… нельзя, неэтично!.. Тогда это будет уже не Пушкин, хоть и Пушкин, но не той теперь Миргород, как уверяет Южанин, Хорол-речка не та…

Тартарин сказал бодро:

– И что, если подправим?

– Тогда зачем? – спросил я. – Если нам нужны исправленные копии Пушкина и прочих навуходоносоров, можно наделать хоть тыщи одним щелчком пальцев.

– А двумя? – спросил въедливый Ламмер.

– Двумя вообще можно изменить мир, – ответил я. – Вот раскольники пытались, только не знали как. Но-хау не было. Стали пользоваться тремя пальцами, чтобы можно было скрутить известную фигуру, а дело пошло. Вы же понимаете, мы обязаны проявить уважение к предкам? Они донесли из пещерных времен жизнь до наших дней!. А теперь, выходит, стоим на плечах всех тех, кто создавал цивилизацию, и не проявим к ним благодарности?

По их лицам вижу, устыдились, даже Тартарин опустил взгляд и пошаркал под столом ногой по полу, хотя раскаяния в глазах не вижу. Все мы неблагодарные по самой сути выживаемости человеческого люда, надо успевать хапать, первыми вымирают застенчивые да совестливые.

– Сделаем, – сказал Гавгамел со вздохом. – Сегодня не пойду рубить алмазы, Пушкину должно быть хорошо!.. Не потому, что Пушкин, а что такой великий и не дожил до этого дня вечной жизни, а у нас и всякое говно живет и пользуется!..

Казуальник подтвердил:

– Пушкин тоже имеет право на дожитие до конца вселенной. Ему просто не повезло, что родился в тёмные времена проклятого царизма и зажима толерантных ценностей.

– Все имеют, – сказал Ламмер, но в голосе прозвучало сомнение, все ли равны в своем праве или же кто-то равнее. – Как бы вот так, в общем. Не вдаваясь в мерехлюндии.

Я перехватил его взгляд, в нём недосказанное насчет дьявола, что в деталях, но оба смолчали, уже видим, проблема воскрешения почему-то не так проста, как казалась Фёдорову, хотя всё ещё возвышенна и благородна.

– А у нас настоящее воскрешение? – сказал вдруг Тартарин, в голосе отчетливо прозвучало сомнение. – А если это всего лишь цифровой двойник?.. Да, как бы оригинал, но все равно дубель. А сам Пушкин умер. И Менделеев умер.

Казуальник запротестовал:

– Это вы не понимаете!.. Техника сингуляров позволяет проследить путь каждого атома во вселенной, ни одно слово не бывает потеряно, ни одна мысль любого когда-либо живущего!.. Каждый может быть восстановлен со стопроцентной точностью не только телом, но и мыслями, характером!..

Тартарин сказал упрямо:

– Всё равно. Если умру, то как бы ни восстанавливали, это будет моя абсолютная копия, но не я. Дубель тоже может считать себя мною, а вы тем более, но то буду не я, как не извращайте логику и здравомыслие, первестники мы мои сладострастные!..

Ламмер коротко хохтнул.

– Значит, если что, тебя не воскрешать?

Тартарин посмотрел лесным зверем.

– Как это не?.. А вдруг всё-таки то буду я? Это я сомнение высказываю, разумный человек всегда сумлевается, как сказал великий Карл Маркс вслед за Томасом Мором… Шеф?

Я вздохнул, опустил нож и вилку на опустевшую тарелку, скрестив должным образом, как знак незримым официантам, что было вкусно, но всё прекрасное когда-то кончается, пора убирать посуду.

– Болтуны… Увидимся завтра. Решим, что делать дальше.

На улице позднее лето с переходом в осень, так уже последние лет десять, если точно – одиннадцать, подсознательно хочется перемен, хотя вообще-то не люблю ни зиму, ни весну с осенью с их дождями и промозглым ветром.

Но, как говорили в моем детстве, хоть гирше, абы инше. Сейчас бы не отказался и от хрустящего молодого снежка под подошвами.

А вот с Пушкиным в самом деле чисто по-русски, сперва делаем – потом думаем. Но если уже сделали, то нужно очень быстро решить, что же дальше, но здесь, чувствую, сплошной туман не только у меня.

Я медленно брёл по направлению к дому, голова опущена, взгляд под ноги, дедушка спрашивал в таких случаях, не копеечку ли ищу на дороге, но лучше бы копеечку, даже царской чеканки найти проще, чем осмысленное решение, что же делать дальше с Пушкиным и вообще с воскрешением всех предков.

Я вздрогнул, хотя голос раздался рядом очень мягкий и сочувствующий:

– Случилось что?

Я вскинул голову, Ванда в трёх шагах, странно, что не услышал, как это вдруг так близко, должен был услышать, что-то со мной не так… или с нею.

– Привет, – ответил я. – В жизни должно что-то случаться, иначе это разве жизнь?

– Глубокая мысль, – согласилась она. – Сам придумал?.. Чем таким занимаешься, что мировая скорбь на челе?.. А мухи вообще на пять шагов вокруг дохнут.

– Что такое мухи? – пробормотал я. – Ах, эти… Исчезли, как только был принят всемирный закон, что их тоже нужно защищать от истребления человека человеком.

Она полюбопытствовала:

– Чем таким грустным занимаешься?

Светлая и солнечная, словно светится изнутри, как тёплая бабушкина лампа в моем детстве, она всматривается в меня с интересом, словно и я тоже что-то непривычное, будто муха в нашем стерильном мире.

Я лишь глупо растянул губы в улыбке, чувствуя её неуместность, но Ванда очень уж смотрится счастливой и радостной, с моей стороны свинство оставаться Чайльд-Гарольдом.

– Странный вопрос, – произнес я всё ещё вяло. – Как и всё