он в великом изумлении, – где рана?.. Почему даже шрама нет?

– А зачем он вам? – спросил я. – Перед женщинами бахвалиться?.. Вы величайший из поэтов!.. Перед вами даже Шекспир ну совсем карлик…

Он спросил быстро:

– Кто такой Шекспир?

Казуальник сказал быстро и небрежно:

– Да так, простолюдин, пьески писал.

Лицо Пушкина чуть утратило настороженность.

– А-а, из простолюдинов… Ну простолюдины тоже иногда бывают умные, хотя, конечно, до высокой поэзии никому из них не всползти. Требуется благородное происхождение и особое строение души… Но… нет, ничего не понимаю!.. Я что, был без памяти очень долго?.. Потому и рана зажила?..

– Плюс косметические процедуры, – сказал я. – Для сокрытия шрама. Вы же величайший поэт, национальное сокровище!.. Ваш памятник вознёсся главою непокорной выше Александрийского столпа, а к нему и калмык, и тунгус… и программисты!

Казуальник хмыкнул за моей спиной, я хватил лишнего, программисты разве что к памятнику Алана Тьюринга, да и то по своей рациональности вряд ли поднимут жопы из уютных кресел, им достаточно и того, что помнят и чтят.

Пушкин посмотрел на ноги, рядом с кроватью изящно скроенные по тогдашней моде то ли сапоги, то ли туфли, мы предпочитаем увиливаемо называть это башмаками, а то и вовсе обувью, перевёл взгляд на меня, на моих соратников, все одеты по тогдашней моде, держимся почтительно.

– И что же… теперь?

Я сказал с жаром:

– Александр Сергеевич, вас любят и почитают ещё больше, чем в том далёком году, когда пуля Дантеса шандарахнула вас в абдомен.

Он дёрнулся, глаза чуть расширились, словно от резкой боли, но это лишь воспоминание, тут же пришел в себя и спросил хриплым от волнения голосом:

– Не могу поверить… Не сон ли это?.. Как это в далёком году? А сейчас какой? Как долго я был в небытии?

– Да, Александр Сергеич, – сказал я угодливо. – Небытие – это тоже сон, хотя и более… плотный. Недаром же это состояние называют вечным сном. Сейчас всё путём, можно разбудить, всё-таки сон есть сон, хоть и как бы вечный, но разбудить всё же можно…

– Как долго? – спросил он тем же торопливым голосом.

Я сказал с благожелательной улыбкой:

– Помните, господин Одоевский написал роман-утопию?.. Там он описал вообще 4338-й год!.. Хотя да, простите, не написал, но пытался, что говорит, как трудно писать утопии… Мы, конечно, куда ближе к вашему времени. Хотя, конечно, вы хорошо поспали, долго. Мощно поспали! Что и понятно, потрудились знатно, можно и поспать.

Он охнул:

– Что же… я как спящая царевна из сказки?..

– Да, – согласился я, – только никакая лягушка вас не целовала. И вот вы здесь и сейчас, уже в полной силе, как цирковой атлет. Недельку побудете на карантине под надзором лейб-медиков императорского престола.

Он спросил так же быстро:

– А что с моей женой?.. Моими детьми?

Я ответил мягко:

– Прошло много лет, Александр Сергеевич.

– Но что с ними?

Ламмер кашлянул за моей спиной и осторожно шагнул, встал со мной рядом.

– Наталья, – произнес он почтительно, – вышла замуж за генерала Ланского, прожила долгую и, надо сказать честно, счастливую по их меркам жизнь. Дети выросли, постарели, у них самих появились дети, у тех ещё и ещё… Никто из них не унаследовал вашего таланта, Александр Сергеевич. А вас в самом деле знают и финн, и калмык, и даже тунгус, хотя не знаю, что это, человек или лошадь.

Он дёрнулся, смуглое лицо заметно побледнело, а голос задрожал:

– Так сколько же… ничего не понимаю…

– Вы лягте, – посоветовал Гавгамел, – чтоб кровь к мозгу, значит, а то у вас как у поэта она в другом месте… В области сердечной мышцы, имею в виду. Прошло много лет, это правда, но вы проснулись после долгого сна среди друзей и почитателей вашего таланта. Потому всё хорошо, всё хорошо.

– Но, – спросил он тревожно, – им была оказана помощь?

Ламмер с почтительнейшим поклоном, даже ножкой шаркнул, протянул ему пожелтевший листок бумаги.

– Вот распоряжение государя, Александр Сергеич. Написано собственноручно и, как говорят в народе, даже его собственной рукой в знак согласия.

Пушкин порывисто схватил листок, быстро просмотрел, что значит грамотный человек, потом ещё раз. Мы молча ждали, знаем, там на первом месте распоряжение оплатить многочисленные и беспорядочные долги Пушкина, дальше – очистить от долгов имение отца, Наталье и дочери – пенсион по самое замужество, сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступлении на службу.

Главное же, что Пушкина точно заинтересует больше всего как творческую личность, там же распоряжение императора издать за казённый счёт всё им сочинённое, а гонорары передать вдове и детям.

И, конечно, в довесок выдать семье десять тысяч рублей, огромные по тем временам деньги.

Пушкин читал, лицо светлело, из груди вырвался облегчённый вздох.

– Спасибо государю-императору… Наталья в самом деле была… счастлива?

Гавгамел перевел взгляд на меня, вопрос сложный, я ответил осторожно, но с рассчитанной долей патетики, всё-таки говорю с творческой личностью:

– Как можно быть счастливым, потеряв такого человека, как вы, Александр Сергеевич?.. Но время шло, нужно жить и заботиться о детях. Ваша супруга вышла замуж за достойного человека, генерала, как вы и предсказывали в «Евгении Онегине»… ну, там, где он поёт, что любви все возрасты покорны, её порывы благотворны…

Гавгамел посмотрел на меня косо, но смолчал, бывшая жена Пушкина в самом деле была счастлива в замужестве за человеком, с которым жизнь потекла ровно, без скандалов, страстей, вызовов на дуэли и отвратительных тяжб с кредиторами.

Ламмер добавил льстиво:

– Всё путём, Александр Сергеич! Её новый старый муж оберегал её и заботился о ней. Она прожила долгую жизнь и в какой-то мере счастливую, хотя какое без вас щасте?

Лицо Пушкина потемнело, Казуальник даже отступил на шажок под его недобрым взглядом.

– Сволочь, – прохрипел Пушкин. – Никто не смеет касаться её…

– Так вы же Богу душу вручили, – напомнил Гавгамел жизнерадостно, – что ей оставалось? Женщина нуждается в защите!.. Ей нужно опереться о крепкое мужское плечо, а потом сесть на шею… Разве вы не хотите, чтобы её кто-то взял под защиту?

Он отрезал с высокомерием:

– Никто не даст больше, чем государь император!

– Государь император далеко, – напомнил Казуальник, – а женщина должна чувствовать дружеское плечо постоянно и под собой. В общем, всё хорошо, Александр Сергеевич! Все устроены, теперь нужно устроиться вам самому.

Пушкин взглянул с высокомерием.

– Мне? Первому поэту России?

– И первому прозаику, – подтвердил Ламмер льстиво. – Быт есть быт, Александр Сергеевич. Кушать надобно и поэту, и крестьянину, а в туалет даже государь император ходит… как