сподобился бедняк!

20 Мне это ни к чему. Быть может (видно, так)

Я из податливой и слишком нежной глины

Был вылеплен, с душой и кроткой, и невинной

А, может, мне в укор качая головой,

Язвительный шутник предложит довод свой:

Мол, если б одарен я небом был поболе,

Тогда бы и моим стихам хватало соли.

Что ж, все на пользу мне, своей судьбе я рад,

И не манит меня зеленый виноград.[415]

А между тем страна предоставляет эта

30 Немало поводов для гневных строк поэта:

Тиранит солдатня задавленный народ,

Невинных вопль никак до судей не дойдет,

Злодеи в тесный мрак ввергают добродетель,

И беззакония, и гнета всяк свидетель.

Но вместо яростной с насилием войны

Подобострастия стихи наши полны,

И платят скверные правители презреньем

Тому, кто их дела встречает одобреньем.

Когда бы возгремел однажды против них

40 Опасный для певца, разящий, дерзкий стих!

Нет, пустозвонная везде слышна сатира,

Что выясняет, чья звучит фальшиво лира,

Чей неудачный труд лишь раз увидел свет,

В чьей книге слог коряв, а рифм искусных нет.

А мне по нраву жить, другим не досаждая

И прихотям своим невинным угождая.

Вселенную мой взор объемлет без труда,

Я новых замыслов и старых полн всегда:

Как рекрутов, в моем военном стане строем

50 Люблю их выводить и снаряжать пред боем.

Рассеянным резцом я по моим трудам

Неспешно прохожусь и медлю здесь и там.

Едва начав одно творенье, неизменно

Стремлюсь к другим ваять плечо или колено,

И всем не достает то головы, то ног;

Но совершенными предстанут, дайте срок.

Так много дней птенцов высиживает птица,

Чтоб целым выводком им перед ней явиться,

И оперением однажды всем блеснуть,

60 И дружной стайкой в лес прозрачный упорхнуть.

Быть может, следует мне проявить терпенье,

Начать и завершить одно произведенье,

Но постоянный труд душе моей претит.

— Что вы прочтете нам сегодня? — говорит

Мне Девяти Сестер поклонник убежденный,

Что после ужина, хмельной и разморенный,

На кресле развалясь, с охотою готов

Вздремнуть у очага под мерный шум стихов.

— Кто, я? Да ничего. Молчанье предпочту я.

70 — Такой-то оду нам прочел и недурную,

Потом посланьем нас его потешил брат.

— Что ж, эти господа всем угодить спешат.

Сравниться с ними я старался бы напрасно:

Случайным прихотям мое перо подвластно.

— Так-так. А ваш “Гермес”? молчите вы о нем?

— Он продвигается успешно, с каждым днем.

— О! я так верю в вас! — Пока что нет причины.

— Готовых сколько глав? — Клянусь вам, ни единой.

— Возможно ль? — Слушайте, случалось видеть вам

80 Литейщика,[416] что жизнь дает колоколам

Немолчным, блещущим красой, большим и малым?

Готовы тридцать форм в земле, и по каналам,

Что к ним проложены и образуют сеть,

Вдруг устремляется расплавленная медь.

В одно мгновение завершена работа.

У всех колоколов особенная нота,

И только ждут они, когда их час придет

Умерших провожать или будить приход.

Литейщик этот — я, и форму для отлива

90 Созданий будущих готовлю терпеливо.

Когда же наконец настанет день литья,

То сразу явится все из небытия.

Таков мой дар, его мне небо ниспослало.

У старых авторов заимствую немало.

Но чаще, гением их чудным вдохновлен,

Я, как они, творю, огнем их опален.

Надменный судия, в усердии великом

Мой изучая труд, находит с громким криком

То подражание, то перевод прямой;

100 Учености своей дивясь, он горд собой.

Быть может, у него остались упущенья?

Пусть он придет ко мне, и все мои хищенья

Я укажу ему, и тот незримый шов,

Что, змейкою виясь, скрепляет мой покров

С лоскутом пурпура чужого. И другое

Искусство тайное ему тотчас открою:

Металлы разные, вошедшие в мой сплав,

Я снова разделю, явив его состав.

В моих стихах слышны тосканцев говор нежный,

110 Британской музы звук, суровый и мятежный,

Шелка и золото мне дарит Древний Рим;

Все, что мне нравится, я делаю моим.

Но чаще Греции я обхожу долины,

Меня поит Пермес, беспримесный, старинный.

И, словно Прометей, огонь я уношу,

Из глины статуи одушевить спешу.

Порой становится моею мысль чужая;

Она, невиданным нарядом поражая,

В моих стихах живет и кажется нова.

120 Порой у древних я беру одни слова,

Их изменяю смысл и новые предметы

Велю описывать, пусть необычно это.

Со строгой прозою влечет меня игра,

Когда, в венке из рифм, она из-под пера

Скользит, оживлена, раскована, воздушна,

Танцует и поет, мелодии послушна.

В садах античности, проворна и легка,

Срезает там и тут побег моя рука

И бережно к моим деревьям прививает,

130 И вскоре общая кора их покрывает,

И этот сладостный, таинственный союз

Придаст моим плодам творений древних вкус.

Античных мастеров поклонник неизменный,

Я прибегаю вновь под их покров священный

И с ними их триумф я разделить хочу;

Мою защиту им одним препоручу.

Поспешный критик мне не нанесет урону:

Он даст вместо меня пощечину Марону.[417]

И это (никогда мне повторять не лень),

Ты знаешь, до меня уже сказал Монтень.[418]

ПОСЛАНИЕ III

Что вечно сетовать на грубость рейнских волн?

О Муза, поспеши туда, где лени полн

И праздности Лебрен; на брег, любимый нами,

Где Елисейскими цветет Париж полями;

Туда, где отчих стен величественный вид

Людовик бронзовый, воскреснув, лицезрит;[419]

Где королевские сады, как яркий пояс,

Идут вдоль берега; где Сена, удостоясь

Почета обмывать подножья древних стен,

10 Богатство портиков