На одной струне Сережа сыграл припев, а я спела переделанный на ходу текст:

Белый халат мой белее, чем облако,

Падает на пол, как будто во сне.

Слышу знакомую речь, вижу облик твой.

Где ты, мой врач? Приходи же ко мне!

Из халата выпало голое плечо, и я томно хлопнула ресницами. Анька беззвучно засмеялась, с насаженного на вилку пельменя в разные стороны полетел жир.

– Не слишком ли для пионерского лагеря? – Сашкина вторая бровь тоже поднялась.

– Это все ночные прогулки по лесной дороге, – сказала Анька, обнимая Сашку сзади. – Настраивают, знаешь ли, на лирический лад.

– Ничего себе прогулочки! – Я сняла халат и отдала его Сашке, ведь он, кажется, пришел за ним. – Я там чуть не заблудилась, а Дима мог и не найтись.

В вожатской наступила минута молчания, в течение которой каждый думал о том, что было бы в таком случае. Первым пришел в себя Сашка. Развернулся к чайнику, натыкал себе двумя вилками полусырых пельменей и набил ими полный рот.

– Извини, Аннет, я сегодня не на лирическом ладу, – сказал он, с трудом жуя эту массу. – Маринке обещал номер сделать и халат принести.

– Да-да, конечно! – Она погрустнела, но покорно отошла, чтобы дать ему пройти.

Набросив на плечи халат, Сашка залез на подоконник и белым привидением выпрыгнул в окно, упав, судя по звуку ломающихся веток, прямо в кусты сирени.

– Аннет? – хмуро переспросил Сережа. – Он назвал тебя Аннет?

– Не злись! – Анька закрыла окно и села рядом с ним. – Сыграй лучше что-нибудь про любовь.

Сережа взял Альдеру, погладил ее светлый корпус и ударил по струнам. Впервые он сыграл что-то не из Янки или своего детского репертуара, а простенькую песню о первой любви, нежной, как цветы белой сирени.

«В белую ночь сиреней листву

Ветер качает то робкий, то смелый.

В белую ночь, в час, когда я усну,

Приснится мне сон удивительно белый.

Птица взмахнет волшебным крылом,

И я появленье твое угадаю.

В белую ночь мы с тобою уйдем —

Куда, я не знаю, куда, я не знаю».

<…>

А в Италию, например, раз уж Женька расстегнул рубашку и его грудь, такая же гладкая, как коленка, начала источать ноты яблока и лимона. На сицилийский праздник, где по пальцам течет жир, к потолку поднимается пар, уютно потеет темное окно и звуки мандолины заставляют забыть обо всем, даже о том, что в час ночи нужно обязательно выключить свет.

День 6-й

– Твою же мать…

Над Анькиной кроватью склонился Пилюлькин и, держа двумя пальцами стакан со сварившимися в кипятке ромашками, показывал им с Сережей одну из больших глупостей, которые мы вчера совершили. Анька непонимающе хлопала глазами, Сережа, обнимая ее, блаженно спал. Бегло оценив весь разгром, свидетелем которого стал Пилюлькин, я еще глубже подлезла под спящего на мне Женьку и накрылась им, как благоухающей крышкой своего панцирного гроба.

Точной хронологии произошедшего никто из нас знать не мог, поэтому, что было до того, как Пилюлькин пришел в вожатскую, и что было после того, как он ее покинул, мы узнали от Гали, а недостающие звенья додумали самостоятельно.

Итак, в пять утра, когда голодный Леха с трудом уснул, а Сашка дописал сценарий ко Дню медработника, мучимый бессонницей Аркадий Семенович Волобуев вышел на крыльцо изолятора покурить.

Утро было совсем ранним, и ничто не нарушало его тишину и покой. Аркадий Семенович любил тишину и покой, поэтому захотел прогуляться и подышать свежим воздухом. Однако, едва ступив на бетонную дорожку, в петле незавершенного эллипса задника он увидел шиферный козырек четвертого корпуса, а над ним – окно вожатской, в которой горел свет.

Предвкушая поимку с поличным нарушителей режима, а возможно, и закона, лагерный врач вернулся в изолятор, чтобы позвать в качестве свидетельницы, а возможно, и понятой Светлану Викторовну. Но та накануне вечером перепутала адельфан с седуксеном, и разбудить ее Пилюлькину не удалось. Пришлось действовать в одиночку и надеяться, что ему поверят на слово, но когда Пилюлькин вошел в интересующего его вожатскую и увидел то, что увидел, он не поверил даже сам себе.

– Пельмени в чайнике?! – ревел Пилюлькин и морщился от смрада, который исходил от запрещенного в корпусах электронагревательного прибора. – Пельмени в электрическом, мать вашу, чайнике!

Стерильными руками он поднял чайник с подошвы и посмотрел на него с таким восхищением, как будто это была золотая статуэтка «Оскара».

– Холера вас возьми, – задумчиво произнес он, жалея, что не потрудился дойти до общежития и привести сюда Нонну Михайловну. – Мангалы на крыше ставили, голыми в бассейне купались, но чтобы такое…

– Иисусе, ну какое такое? – сказала благоухающая крышка гроба.

Пилюлькин покосился на манжет Женькиной рубашки, который был на несколько тонов белее его накрахмаленного халата, и назвал нас уже совсем нецензурно. Не желая дальше вести диалог с Женькиной рукой, он направился к выходу, унося с собой главный вещдок зафиксированных им нарушений.

– Пельмени в чайнике! – говорил он, спускаясь по лестнице. – Какая гадость! Какая гадость эта ваша… Тьфу ты черт, облился.

Выйдя из корпуса, Пилюлькин сразу же направился к тропинке, ведущей к общежитию, но вернулся, чтобы сначала поставить обо всем в известность старшую вожатую, ведь кто, как не она, отвечает за моральный облик и дисциплину педсостава.

Разбудить Галю оказалось сложнее, чем перепутавшую адельфан с седуксеном Светлану Викторовну. Накануне она всю ночь резалась с Марадоной и Виталиком в карты на раздевание и легла спать только два часа назад, да и то только потому, что раздеваться дальше было уже некуда. Тем не менее с пятой попытки Пилюлькин ее разбудил и, стараясь не упустить ни одной важной детали, рассказал Гале с нарисованными зеленкой усами, что творилось ночью в четвертом корпусе.

– Тю, тоже мне! – сказала на это Галя, но вовремя опомнилась и пообещала, что примет меры и доложит, кому следует, но только после подъема.

Подъема, правда, она не дождалась, а сразу же побежала в четвертый корпус, чтобы увидеть все своими глазами и ничего не перепутать на докладе кому следует и кому не следует.

Галино «тю!» Пилюлькину не понравилось, и, чтобы Нонна Михайловна тоже не сказала «тю!», сообщая ей о ночном происшествии, он сгустил краски до консистенции застывающего бетона и еще добавил что-то от себя. В результате Женька оказался не в расстегнутой рубашке,