тех, кто поместился на ступеньках, перед носами торчат острые колени. Сверху волны поросшего мхом шифера, и на всем лице старушки-фазенды порванная в нескольких местах вуаль из солнечных зайчиков.

Все было на своих местах, как никогда. Только Рината нигде не было, и от мысли, что я его жду, хотя он об этом даже не просил, хотелось забиться под крыльцо, спрятаться под этот распухший старушечий язык и сидеть там, пока фазенда меня не прожует своей вставной челюстью и не проглотит.

– А теперь сказали все: «Бомба!» – попросил Михаил, и я вздрогнула, как от разрыва настоящего снаряда, – из-за дома со спортивной сумкой на плече вышел Ринат.

Проходя мимо веранды, он пригнулся, тоже как будто от взрыва, но на самом деле от детских криков, разорвавших тишину леса, и кивнул Михаилу.

– Опаздываешь, – бросил тот, продолжая фотографировать. – Осталось с вожатыми и несколько портретов для выставки.

Ринат подошел к нам четверым, пожал крепкую Сережину руку, вялую Женькину и улыбнулся нам с Анькой.

– Тогда, может, пока чаю? – предложил он, поставив в траву сумку и опускаясь перед ней на колени.

Взвизгнула молния, и воздух наполнился дурманящим запахом краковской и свежего батона.

– Нет-нет-нет, – замотала я головой, – мы сегодня поклялись на голом колене отдать ужин врагу.

Ринат удивленно поднял брови, застегнул сумку и встал.

– Ужин врагу? Ни за что не поверю.

Я испугалась, что сейчас он припомнит съеденного тунца, чипсы, соленые огурцы и конфеты с ликером, но на веранде разорвалась уже шестая по счету «бомба», и Михаил позвал нас фотографироваться. Ринат придержал меня за руку и сказал:

– Я занесу вам фотографии. Если, конечно, ты не умрешь до этого с голоду.

Предвидя следующий вопрос, я сказала, что буду ждать. Это было банально, как роза на скамейке, но отчего-то стало ужас как приятно.

* * *

– Олег, где моя сковорода чугунная?

Вытирая красные локти вафельным полотенцем, тетя Люба подошла к огромной посудомоечной машине, возле которой стоял Олег. Морщась от пара, он снимал с движущейся ленты чистые тарелки и складывал их в высокие стопки.

– Лехе дал картошки пожарить, – ответил он, стараясь перекричать гул сразу трех машин. – Отдаст завтра.

Тетя Люба всплеснула руками и шлепнула его по шее вафельным полотенцем.

– Сдурел, что ли?! На ней только грешников в аду жарить! Я ей дверь из пищеблока на задний двор подпираю, чтоб сквозняк был. Он ее хоть помыть догадается?

Олег обошел ленту с другой стороны и встал от тети Любы на безопасное расстояние.

– Да ты Леху видела? Что ему будет? Гвозди переварит и дрова мелкие. Сказал же, отдаст завтра.

* * *

В подмосковном лагере N, о котором Нонна Михайлова предпочла бы не знать, дабы не мучиться от черной зависти, была одна гордость. Точнее, гордиться там было много чем – от бассейна с морской водой до конюшен с эксмурскими пони и озера с китайскими карпами. Сама Нонна Михайловна этого не видела, но ей рассказывали.

И все же главной гордостью подмосковного лагеря N был яблоневый сад, насчитывающий пятьдесят плодовых деревьев, за которыми ухаживал профессиональный садовник спортивного телосложения.

Весной этот сад осыпа́л землю белым цветом, превращая май в снежный декабрь, а летом дарил приятную тень, в которой можно было отдохнуть в жаркий полдень. Хорошо жилось в лагере N. Единственной головной болью директора этого лагеря был повальный острый дристоз в третьей смене, который косил сразу все отряды вместе с вожатыми и садовником спортивного телосложения. Объяснить причины этого явления не мог даже лагерный врач. Но поскольку с садом это было никак не связано, Нонна Михайловна захотела себе такой же.

Узнав о сумме, которую Нонна Михайловна запланировала потратить на саженцы, Борода вызвался ей помочь и заявил, что в свое время получил диплом дендролога, который, правда, потерял, но знания-то не пропьешь. К сожалению.

В то, что Борода – дендролог, Нонна Михайловна не поверила, но понадеялась, что хотя бы яблоню от груши он отличит, а дальше все сделает природа. Борода не был дендрологом, а слово это подсмотрел в ответах на кроссворд, опубликованных в газете «Мир новостей», поэтому при покупке саженцев ранней весной не смог отличить яблоню не только от груши, но и от ольхи, осины, дуба, нескольких берез и ясеня.

Яблоневый сад он разбил за третьим корпусом, потому что здесь было много солнца, а на случай если деревьям понадобится полив, недалеко бежал ручей. Нонна Михайловна обрадовалась такому грамотному решению, но, когда саженцы выпустили первые листья, расстроилась. Мало того что не бывать теперь ее лагерю образцово-показательным с ценами на путевки выше рыночных, так еще и нецелевое расходование средств перед министерством придется как-то объяснять.

И все же применение этому странному саду нашлось. Каждый отряд раз за смену отправлялся под сень его разнообразных листьев для создания гербариев, а заодно учился отличать яблоню от других деревьев, которые посадил Борода.

Вечером после отбоя, пока Женька с Анькой были на планерке, мы с Сережей раскладывали готовые гербарии на столе и прижимали их книгами, чтобы они стали частью истории этой смены.

В небе золотился обмылок луны, в игровой пряно пахло сорванными листьями. Вечер был тихий, ликующе летний, какие бывают в июне, перед самыми короткими ночами, но от молчащего Сережи становилось так душно, что не помогало даже открытое окно.

– Смотри, это Валеркин. – Я показала Сереже гербарий, сделанный из листьев, съеденных гусеницами и приклеенных к листу бумаги на слюни.

Сережа молча поднял глаза и не глядя шлепнул на один из гербариев том Шопенгауэра. От стола во все стороны полетела кислая, вонючая пыль. Все книги были старыми. Их растащили по корпусам из местной, уже давно не работающей библиотеки.

– А помнишь, как Маринка пришла, когда мы гербарии делали? «Галя сказала, что у вас четыре медицинских халата, а мне совершенно не в чем выйти на сцену! Катастрофа! Дайте мне один сорок второго размера для завтрашнего выступления!» Ну где мы ей найдем халат такого размера, если они все пилюлькинские? – Я честно попыталась как можно смешнее изобразить Маринку, но Сережа даже не улыбнулся.

В сердцах я занесла книгу над слюнявым гербарием и приготовилась шлепнуть ею об стол как можно громче.

– Стой! – Сережа как будто с трудом разлепил губы и протянул руку к книге. – Дай посмотреть. Это что-то очень старое.

Не такое уж старое. Книге было двадцать лет, как нам. Четвертый том сочинений Макаренко «Педагогические работы 1936–1939». Среди прочего в ней было «Письмо пионервожатому» – несколько абзацев о важности работы вожатых.