по вкусу ее покровителю. Мутноватые глаза судьи все подмечали и фиксировали. Он без лишних слов пришел к правильным выводам.

В комнате витал чувственный, сладостный аромат магнолий. Но судья гораздо больше, чем красоту и благоухание цветов, оценил вид дерева снаружи, с которого ради него были сорваны все только что распустившиеся бутоны, и порадовался, что Дани отлично знала ход его мыслей. Именно это судью больше всего привлекало в Дани. Он восхищался ее изяществом и манерой держать себя, но пленила его в ней как раз утонченность мышления – умение выражать намеками все, что оставалось невысказанным.

– Два близких мне человека все еще остаются под арестом. И в их действиях было ничуть не более вины, чем в моих, – продолжила Дани. – Первый человек – моя горничная Хисун. Она служит в моем доме многие годы. Хисун лишь сопровождала меня по мелким делам, когда нас схватили в толпе. Ее поместили в другую камеру, с простолюдинами. Я даже не знаю, что с этой несчастной происходит сейчас. Ей ничего не известно, она ничего не понимает, она ни в чем не виновата, – пояснила Дани. – А второй… Мой родственник, двоюродный брат. Я не знаю всех обстоятельств, как и почему он был задержан… Но я уверена, что он также совсем невиновный. Он не интересуется политикой. И он самого благопристойного происхождения: его отец – богатый провинциальный землевладелец, а двоюродный дедушка – бывший министр финансов. Этот последний имеет особняк на 99 комнат в Чонно! Мой родственник учился в одном из университетов Токио. Его зовут Ли Мёнбо.

– Ли Мёнбо? Он вам двоюродный брат? – спросил судья, вглядываясь в чарку, полную саке.

– Да.

– Не знал даже, что у вас были родственники из клана Ли. Предполагаю, что это по линии матери?

Дани, слегка покраснев, наконец ответила:

– Да. По линии матери.

Судья вздохнул:

– Ли Мёнбо – один из 33 подписантов декларации, которых задержали в «Мёнвольгване». Даже мне не под силу его вызволить. Но я могу смягчить ему приговор и сделать условия его заключения более комфортными. Что же касается вашей служанки, то с ней все должно получиться без всяких проблем.

Дани обвила обнаженными руками шею судьи и прильнула мягким телом к дряхлой, костлявой груди.

– Спасибо вам… Я никогда не забуду вашу щедрость, – прошептала она.

– И пока помню, Дани, – сказал судья. – Мне очень нравится, как на вас смотрятся бриллианты. Я сразу понял, что они вам будут к лицу. Какое удовлетворение испытываешь, когда что-то ценное находит достойного владельца. Вот почему я купил вам это колье. И когда я впервые увидел вас, у меня возникло такое же впечатление: что вы принадлежите только мне. Хотелось бы надеяться, что вы носите это колье только для меня. Прошу вас, не носите его при посторонних… Даже если те приходятся вам двоюродными братьями.

– Разумеется. Я никогда не сделаю ничего такого, что может вас расстроить, – протянула Дани, одаривая его лучезарной улыбкой и изображая, будто бы ничего не поняла из его слов. Она заключила его руки в свои и вновь благоговейно поднесла их к губам.

* * *

Каждый раз, когда Мёнбо терял сознание, мрак все сильнее завладевал им. Его били шипованным кнутом и поместили на три дня в высеченную в стене нишу, в которую с трудом помещался взрослый человек. Пробудившись в следующий раз, он обнаружил себя уже в другом помещении, с зарешеченным окном под потолком. Не поворачивая головы, он осмотрел комнату и заметил ночной горшок в углу. Все еще стараясь двигать лишь глазами, он оглядел свое тело, которое оказалось в бинтах и чистой одежде. Его даже уложили на тонкую постель. Однако даже тот небольшой комфорт, который обеспечивало ему это удобство, полностью нивелировался мучительной болью, терзавшей каждую клеточку его тела. Уму не хватало ясности, чтобы оценить, насколько улучшились условия содержания. Мёнбо вновь провалился в темноту.

* * *

Он часто открывал глаза и обнаруживал перед собой чашу воды и миску жидкой каши. Не задаваясь вопросом о том, сколько уже прошло дней или в какое время суток он пробудился, он жадно заглатывал воду, заливая ее сверху кашей. После того, справив нужду, он снова засыпал.

Время уподобилось зимнему туману в своей серой бесформенности и безразличности к его существованию. Оно проплывало мимо как-то само по себе, подобно несущемуся вперед кораблю, не обремененному пассажирами. Возможно, то судно уносило вдаль всех, кроме самого Мёнбо. Оказаться за пределами обычного течения времени – особо изнуряющая пытка, в ходе которой ясно осознаешь: ничего ты и не значишь для мира. О том, что он еще был жив, ему напоминала только сильно отросшая борода.

Настал момент, и Мёнбо ощутил себя достаточно сильным, чтобы дождаться визита тюремщика и попросить у того бумаги и карандаш. К его удивлению, стражник на следующий день доставил письменные принадлежности вместе с водой и едой. Утолив жажду, но даже не притронувшись к каше, Мёнбо дополз до постели и принялся составлять письмо.

Во время редких проблесков сознания, которые периодически возникали во время его заключения, Мёнбо успел осмыслить две ошибки, которые он допустил. Первая ошибка заключалась в негодовании на практичную жену и влюбленность в Дани. Все месяцы в преддверии марша он мечтал о встречах с Дани и возможностях поделиться с нею любой мыслью, которая приходила ему на ум. Поначалу он пытался списать это чувство на восхищение красивой и умной женщиной, но ревность, которую он испытал, увидев ее в компании Сонсу, вынудила признать, что он без ума от нее. Он всегда осуждал распутство друга, поэтому Мёнбо был тем более сконфужен тем, как сильно его самого тянуло к Дани. Однако теперь эта привязанность поблекла и потускнела. Впервые вспомнив о ней за все время ареста, он ощущал лишь стыд. Любовь следует оценивать по той степени, в которой человек готов жертвовать собой во имя другого, а равно по тому, что человек может сделать во имя спасения другого. Любовь сводится к выбору того человека, с которым вы хотели бы отправиться в последний путь рука об руку. Теперь ему было очевидно, кого именно он искренне любил.

Он начал писать:

Моему любимому сыну Хёну.

Как у тебя дела? Как поживает мама? Надеюсь, что вы здоровье и не мерзли этой зимой. Здесь холоднее, но мысли о тебе и твоей матери помогают мне жить.

Тебе только исполнилось четыре года, а значит, теперь ты уже совсем большой мальчик. Хотелось бы мне иметь возможность видеть, как ты