Рудольф, ты с гордостью говоришь о двухстах пятидесяти выступлениях в году, но как ты успеваешь держать в тонусе свое тело, свои мускулы, свой дух? Теперь у тебя часто какой-то отрешенный вид: кажется, будто в разгар танца ты забываешь о публике, а публика теряется, не зная, что и думать. Где он – их прежний идол? Именно в такой момент я и заговорил о сходстве между Рудольфом и китом, выставленным напоказ на площади Инвалидов[102]. Помню, как парижане толпами сбегались туда, спеша поглазеть на мертвого морского гиганта лишь затем, чтобы потом хвастать: «Я там был и я его видел!». Наступила опасная тишина, идол пришел в неистовство – мой месседж попал прямо в цель, – и зарычал, пытаясь опрокинуть на провокатора стол, за которым мы ужинали. К счастью, стол оказался достаточно массивным и не поддался его напору.

Я планировал ставить в Гранд-опера балет для Нуреева, навеянный «Призраком Оперы»[103] Гастона Леру, на музыку Марселя Ландовски[104]. И добился от исполнителя главной роли обещания посвятить мне для этого шесть недель – относительно малый срок, чтобы создать лично для Рудольфа его первую многоплановую роль; однако очень скоро шесть недель превратились в пять, потом в четыре и наконец в две – две недели до начала спектакля.

Я объявил импресарио этого ветрогона, что не умею ставить длинные балеты в столь короткие сроки, что подобный график – когда речь идет о таком артисте как Нуреев, – чистое издевательство, и что я, вероятно, спутал месяцы с неделями или днями; в результате моя «блуждающая звезда» села в самолет в каком-то далеком городе, где она блистала перед публикой, и явилась ко мне – на целый час.

– Why don’t you choreography on anybody practical to you, I will learn it in oun week![105].

Я не уступил, и мы снова оказались на разных планетах.

За танцовщиком скрывался человек – человек бескомпромиссный и бесхитростный, тонко чувствующий и щедрый, умевший скрывать свои эмоции, любящий красоту и вечно гнавшийся за недостижимым.

Однако на людях Нуреев был совсем иным. Упрямый как мул, грубый, как типичный панк, если не примитивнее, но зато отважный, как целый полк сенегальцев, благородный и неподдельный, как золотой луидор, скупой, как герой Мольера[106], остроумный, как типичный англичанин, верный, как Юнона, и изменчивый, как погода, обольстительный, как Пердикан[107] или, скорее, как Лоренцаччо, и наконец бесцеремонный и ограниченный, как герои Тарантино.

«Ты отдал “Юношу и Смерть” Мише, но я же станцевал это до него. Why didn’t you give it to me for my tours?»[108] В этом несправедливом упреке – весь Рудольф!

Сколько раз я спрашивал его, почему он не исполняет этот балет на своих нескончаемых гастролях (стол, четыре стула, кровать и петля на потолке – вот и вся декорация этого спектакля!). Может быть, он уже считал «Юношу» слишком трудным для себя?

Рудольфа нельзя было назвать скуповатым, – скорее, он был бережлив, ибо знал, что все доходы от его многочисленных контрактов, начиная с самых первых гонораров, перечисляются в фонд, носивший его имя и созданный с целью оказания помощи как артистической, так и социальной, неимущим молодым танцовщикам, с тем чтобы дать им возможность учиться настоящему балету, такому, который позволил бы в дальнейшем исполнять любые партии.

Рудольф страдает хореографической булимией; ему требуются все новые и новые постановки: он хочет доказать себе самому, что его мастерству нет пределов, что он может танцевать с большим пылом, размахом и вдохновением, чем собратся по искусству, завидующие его техническим и финансовым достижениям.

Лежу больной в Марселе и ничем не могу заниматься, кроме как смотреть на море, провожая взглядом корабли, уходящие на Корсику, в Алжир, в Тунис и в прочие далекие страны. Рудольф звонит мне из Лондона по пятницам вечером, пока я выздоравливаю: «If you want I take a plane tomorrow to be which you for the week-end»[109].

Ну, какой друг способен на большее?!

Глава шестая

Нью-Йорк

После успеха Hair[110] мюзикл «О, Калькутта!» стал самой модной новинкой Нью-Йорка: невозможно было посетить этот город, не увидев скандальный спектакль, чей создатель вдохновлялся знаменитой картиной Кловиса Труйя[111], на которой все пространство занимает пышный женский зад (от нее идет и французское название спектакля). Также зрителям впервые довелось увидеть на сцене мужские члены, участвующие в действии вместе с женскими.

Звонит Нуреев: «You can’t miss that!»[112], и вот я уже мечусь в поисках билета, который невозможно купить; в конечном счете мне достается место благодаря знакомствам в шоу-бизнесе. Спектакль играли в деловой части города, в маленьком бродвейском театрике, очень далеко от Центрального парка, где я жил.

По окончании этого бурлеска публика хлынула на улицу, чуть ли не дерясь за немногие стоявшие перед театром такси и суля водителям щедрые чаевые, если те соблаговолят доставить своих седоков в более цивилизованные места.

Я же пошел пешком, ориентируясь на Эмпайр Стейт Билдинг, но внезапно очутился на каком-то широком темном бульваре, в окружении местной фауны – по всей видимости, обитателей здешних, самовольно захваченных ветхих лачуг; все эти существа прыгали, ползали и ковыляли вокруг меня, дергая за штаны и требуя денег, часы или еще что-нибудь, причем все наглее и наглее. Я уже порядком струхнул, но тут, на мое счастье, проезжавшая полицейская машина подобрала меня и довезла до Таймс-сквера. Позвонив Рудольфу, я поблагодарил его за совет посмотреть такой очаровательный спектакль.

Месье Нуреев все критикует. Он любит классический или современный танец, а еще, как и все, народные танцы, прославляющие страны, где их исполняют, однако его строгие вкусы (почти всегда совпадающие с моими) часто диктуются возможностью выступить с такими номерами.

На следующий день после премьеры в Лондоне я был к нему приглашен и, придя утром, обнаружил его на полу ванной: он спал, свернувшись клубочком, закутанный в простыню и залитый ослепительно ярким светом встающего солнца. Вся эта сцена выглядела драматическим эпизодом какого-то фильма – такой мог бы поставить Пазолини. Мне казалось, будто я присутствую при рождении Люцифера, падшего ангела, написанного тенями и красками на кафельном полу. Потом была вилла в Ла Турби, над Монте-Карло, которую преданно и заботливо содержала в порядке его подруга Марика Безобразова. Это было красивое, добротное здание в вычурном стиле начала века. А роскошно отделанная парижская квартира Рудольфа на набережной между мостами