в пустом зале, где мы устраивали полный прогон еще не совсем готового спектакля с начала до конца, без перерыва. Я не стал предупреждать об этом Зизи, которая отдала массу сил этому мюзиклу, чтобы не причинять ей лишних волнений, и только попросил швейцара вежливо выпроводить незваных гостей из театра.

Сегодня, почти двадцать лет спустя, я спрашиваю себя, как я мог поддаться на уговоры одного известного хореографа подписать вместе с ним письмо, текст которого, по его уверениям, был готов к публикации в ближайшем номере газеты, – ему не хватало только моей подписи, которую я и поставил, после чего письмо было запечатано и отправлено. Не могу понять почему – несмотря на оскорбления и войну, объявленную мне Нуреевым, – я решился стать соавтором этого мерзкого, низкопробного послания, напечатанного в ежедневной газете, притом не какой-нибудь, а одной из центральных, послания с нападками на стиль руководства Нуреевым труппой Гранд-опера. Да, сегодня я горько сожалею об этом: уж коли я так враждебно относился к нему, не лучше ли было бы изобразить олимпийское спокойствие? Я отозвал свои балеты из Опера и пресекал все попытки моего близкого приятеля Игоря Эйснера, страстного балетомана, организовать встречу рассорившихся друзей. Честно говоря, я втайне ожидал любого знака со стороны самого «чудовища», чтобы заключить желаемое перемирие. Мне опротивели все эти дрязги, да и ему, вероятно, тоже. Так чего же мы ждали, когда достаточно было бы дружески похлопать друг друга по плечу и раз и навсегда признать, что у нас неодинаковые, но в чем-то очень схожие характеры. И вот наконец настал день, когда Рудольф позвонил и объявил, что придет ко мне на Университетскую улицу – повидаться. Я ответил: «Ты ведь знаешь, что я тебя люблю» и уже собрался повесить трубку, как он пробормотал сдавленным голосом, нерешительно (нужно же было побороть свое самолюбие): «I love you too»[121].

Мир тотчас же был восстановлен, и в дальнейшем нас с ним связывала прочная, задушевная, искренняя дружба. Война закончилась.

После короткого ужина с икрой «зверь» попросил у меня ручку: ему вздумалось немедленно заключить со мной подробный договор, который приковал бы меня к нему и к парижской Опера, где он руководил балетом; и тут – о, чудо! – я увидел как этот танцор, плохо владеющий французским и ненамного лучше – английским, а, следовательно, не умевший грамотно писать ни на том, ни на другом, преобразился в настоящего клерка – отличного знатока деловой документации. Он увлеченно строчил, приговаривая: «Значит, так: first year – “Coppelia”, second year…»[122], и ничто его не смущало – ни орфографические ошибки, ни порядок слов, ни названия; если он не находил их в своем дремучем словаре, то писал по-русски или просто выдумывал новые, – зверь всегда настигал добычу.

Дописав этот контракт, он сунул его в карман: договор был заключен.

В отношениях с «чудовищем» не было места притворству: дружеские чувства проявлялись редко, но искренне; политика «железной руки», к которой он так любил прибегать, чтобы доказать свое превосходство как физическое, так и интеллектуальное, приводила людей в полную растерянность, буквально стирала в порошок. А живой ум и молниеносная словесная реакция окончательно добивали униженного противника.

В обращении со мной все было иначе: неразрывная дружеская связь, а также свойственная нам обоим осторожность не позволяли ему распускаться. Как правило, он вел себя вполне мирно, скорее, уж это я иногда позволял себе разные выходки и, наскучив очередным «затишьем», без всякого повода провоцировал его. Не скажу, что всегда выходил из этих стычек невредимым, и в этих случаях меня одолевала ностальгия по спокойным, идиллическим временам, в обстановке смеха и согласия.

Глава седьмая

Ли Галли

Я не понимал, зачем Рудольфу, с его беспокойным, энергичным характером, жить в таком уединении на крошечном островке, каким бы экзотическим или роскошным тот ни был. Однажды, когда он стал рассказывать мне о своем новом приобретении, я спросил: почему бы вместо этого не отреставрировать какой-нибудь неаполитанский палаццо и поглядывать с балкона, как внизу гуляют добрые люди, а также всякий мелкий сброд, – этим последним он мог бы спускать на веревочке корзинку с приглашением посетить дворец, указанием входного кода и паролем, чтобы добраться до хозяина.

В любом случае такая жизнь была бы куда прекраснее и занятнее, чем на пустынном острове, где очень мало шансов встретить своего Пятницу. «I have thought of it but I prefer to let them come to me still if they have to swim the channel»[123], – отвечал он со смехом. В своих многочисленных домах господин Нуреев проявлял явную склонность к монументальной, вычурной старинной обстановке, свидетельствующей о его вкусах средневекового сеньора; по стенам были развешаны в дорогих рамах изображения мужчин атлетического сложения в костюме Адама, беззастенчиво демонстрирующих свои мужские достоинства, часто весьма выдающиеся.

Рок-Оливье Мэстр, высокопоставленный сотрудник министерства культуры, ратующий за дружбу между странами, рассказывает мне о предстоящей поездке в Россию, куда он будет сопровождать Нуреева, – тот решил встретиться с матерью, он не видел ее больше тридцати лет. Эта встреча имеет огромное значение; наконец-то он, выбравший себе судьбу гражданина мира, сможет вновь посетить свою страну. Он страшно волнуется при мысли о встрече с родными, с Кировским театром, где прошла его юность. Самолет готовится к взлету; все знают, что Рудольф панически боится летать – услышав шум моторов, он съеживается, закрывает глаза и затыкает уши; моторы рокочут все громче, самолет отрывается от земли, и в этот момент Рудольф вдруг поднимает голову и говорит Року-Оливье Мэстру: «You don’t know how much we had fun Roland and I»[124]. После чего быстро принимает прежнюю позу, считая ее самой безопасной.

«Last mounth in New York I made love withsomeone. I have put the plastic, ebeything was under control and suddenly I realized that I had lost the condom, catastrophе! J’ai téléphoné à mon docteur à Paris and when I was back home we did the test… Nothing»[125]. Рассказывая мне эту историю, Рудольф, конечно, не признавался в том, что болен СПИДом уже пять или шесть лет. С ним вечно так – сплошные выкрутасы, когда дело не касалось театров, где он проводил большую часть жизни. А все, кроме сцены – вот такие сюрпризы.

Знаменитый русско-американский хореограф «мистер Б.»[126] всегда был для Рудольфа самым нужным, жизненно необходимым наставником. Он прожужжал мне все уши дифирамбами в его адрес, и это продолжалось до тех пор, пока предмет его восторгов не воссоединился с Терпсихорой –