в раю. Лишь тогда Рудольф, в порыве чувств, схватил меня за руки и, глядя в глаза, сказал с улыбкой и шутливой прямотой: «Now you are the best»[127]. Не знаю, можно ли было положиться на его вкус, но, в любом случае, я порадовался, что занял первое место в его сердце.

Я рассказываю Нурееву: берешь стул, приставляешь его к другому стулу, садишься посередине и оказываешься сразу на двух стульях. Директор балетной труппы Гранд-опера воображает, будто он занял надежную позицию… до тех пор пока кто-нибудь не раздвинет эти два стула, и он внезапно шлепнется на пол. Именно такая вполне предсказуемая история и произошла с Рудольфом, когда он бросил на произвол судьбы балет Гранд-опера, а сам отправился в Соединенные Штаты на гастроли со знаменитым мюзиклом «The King and I»[128], где выступал в роли, когда-то исполненной Юлом Бриннером[129].

Путешествия по всему миру – несколько раз в году, плюс ежедневные репетиции и спектакли, плюс бизнес, который он взял на себя после смерти Горлинского, своего верного импресарио, помогавшего ему с самого начала международной карьеры, плюс бурная светская жизнь и общение с элитой общества, а, главное, ужасная болезнь, с которой приходилось непрерывно бороться самыми сильными и все более мучительными средствами. Тем не менее он как-то ухитрялся жить со всем этим, выбираться из кризисов с помощью дисциплины – только благодаря ей, он и мог сражаться с со своими немощами; танец был единственным его оружием, и он танцевал, танцевал, как одержимый. Однажды, закончив класс позже остальных – юношей и девушек гораздо моложе его, которые расселись на полу, – он проделал серию «купе гранд жете» по кругу, как всегда, безупречно, отдышался, подошел ко мне и сказал, пристально глядя в глаза, словно хотел убедить в своей искренности: «You see, I do it exactly like thirty years ago when we met»[130].

Рудольф, сколько длинных путешествий ты проделал до Панамы, чтобы навестить свою дорогую подругу Марго, которая пыталась скрыть там свои проблемы со здоровьем! Ты всегда находил в своем сверхплотном расписании пробел, позволявший долететь до нее ради коротких, но волнующих встреч, которые – чем дальше, тем беспощаднее указывали на неминуемый конец. Сегодня, когда ее уже нет, я жалею, что упустил возможность повидаться напоследок с этой великой женщиной, сохранившей, несмотря на седые волосы, прежнюю красоту. Ведь и я мог бы сесть в один из тех самолетов, которые не люблю так же, как ты, и вернуться из Панамы с последним, теплым воспоминанием о Марго, навсегда сохранив его в своей душе, в своем сердце.

Какие чувства испытывает человек, когда врач, взявший у него кровь на анализ, после осторожных предисловий спокойно и невозмутимо объявляет: анализ показал, что вы больны СПИДом?[131] Анализ крови, который был сделан просто так – чтобы решить кое-какие проблемы со здоровьем, на первый взгляд такие невинные!

Нет, это невозможно, тут какая-то ошибка, я ведь каждый вечер на сцене, я танцую, у меня железное здоровье, я полон сил, я искрюсь весельем, я боготворю балет, я каждодневно общаюсь с тысячами людей и заражаю их своим жизнелюбием. Скажите же мне, доктор, скажите, что я не умру так скоро!..

Рудольф в Париже, у себя дома; в его грудь, в районе сердца, вделана металлическая пластинка размером с пятифранковую монету. В центре этой «заслонки» нечто вроде пробки, которую отвинчивают каждые два-три дня, чтобы впрыснуть внутрь с помощью шприца состав, гасящий сердцебиение и парализующий ритм его жизни. Как у него хватало мужества выстоять в таких испытаниях и продолжать каждый вечер играть роль великого, но утомленного танцовщика – потому что ему уже отказывали дряблые, ослабевшие мускулы, – выстоять, зная, что каждый день он все больше превращается в робота?!

Этот механизм нужно тут разобрать, смазать, расправить, почистить, проветрить, там – распороть, чтобы сшить заново, а когда он окончательно выходит из строя, врачи шепотом заговаривают о морфии.

И, наконец, какое облегчение – неужто смерть уже близка?

После печального ужина Рудольф, прощаясь с нами на пороге монументальной двери своего особняка на набережной Вольтера, крепко обнял Зизи и меня и простодушно, чисто по-русски, поцеловал в губы. В этот миг – грустный миг, потому что мы догадывались, что его дружеское объятие было, возможно, последним, – я все же невольно подумал: «А как передается СПИД?». Через сперму, кровь, шприцы, инструменты дантиста, ножницы парикмахера, но что если… через слюну?» Впрочем, какая разница: главное, это были поцелуи любящего друга, святые поцелуи, прощальные, в тот момент, когда все мы равны перед судьбой.

К своим немногим друзьям, от самых скромных до самых прославленных, Нуреев по-прежнему относился с преданной, на редкость искренней любовью, но он уже был по ту сторону жизни.

Слава держала его в постоянной изоляции, обрекая на одиночество. Именно таким – застывшим в своем неудержимом взлете – он однажды встретил смерть, которая шла за ним по пятам десять лет, десять лет мужества и страданий, десять лет борьбы с безжалостным вторжением болезни, которой он храбро сопротивлялся, убеждая себя и других в том, что у него железное здоровье… когда он уже угасал.

И тем не менее Нуреев не мог сойти со сцены; танцуя все реже и реже, он все-таки присутствовал на ней, иногда даже под издевательские свистки слишком быстро все забывающей публики, на которые отвечал непристойным жестом. А еще он дирижировал оркестрами на балетах классического репертуара; это занятие давало ему ощущение полной жизни в то малое, отпущенное ему время, – жизни с аплодисментами, как во времена его былой славы.

Глава восьмая

10 октября 1992

Опера-комик[132], разгар театрального сезона. Мы представляем там балет «Шарло танцует вместе с нами». В глубине ложи бенуар сидит Нуреев с несколькими друзьями. После спектакля и аплодисментов иду к нему вместе с Луиджи Бонино, исполнителем роли Шарло, и Элизабет Терабуст[133], выступившей в ролях женщин его жизни. У Нуреева какой-то сонный вид; тем не менее он сохраняет ясность ума и даже делает несколько комплиментов танцорам, что бывает редко. Потом гости уходят, и мы с ним остаемся в ложе одни. Он коротко рассказывает мне, как его увлекает дирижирование оркестром. «Why don’t you invite me in Marseille?»[134]. И тут же, словно зная мой репертуар балетного сезона, спрашивает: «What about “Coppelia”»?[135] Ну, разумеется, я согласен; у него загораются глаза, и перед тем как уйти, он просит поскорее прислать ему партитуру: он хочет сразу же